Переводчик

А они эдак-то посвечивают. Ах, ты, Господи! Аж в жар бросает! Но не трушу. А у меня кобелёк есть, да что там, - кобелище! Так вот он каким дипломатом оказался: хвост поджал, глаза зажмурил – лишь бы не гавкнуть. Как же, такие гости… Может, они на контакт с нами прилетели, а мы их сразу так и облаивать? Вдруг слышу: в хлеву кто-то как запищит, заверещит… Я, конечно же, туда. А тарелочка-то эдак легонечко приподнялась и…всё! Тю-тю! Нет её, исчезла. Ни звука, ни света. Только враз темно стало и звёздочки на небе светятся. Думаю, может, померещилось – вечор, вишь, перебрал малость. Только повернул к дому, а тут пёс: видно, почуял неладное, как пошёл лаять, да всё к хлеву рвётся. Я – туда. Захожу, а там… Мать честная! Кабанчика моего дорогого, окорочка будущего, колбасочки домашненькой и нетути!

Такая меня обида взяла на инопланетян энтих, хоть плачь! Ну что, думаю, за напасть такая! Почему именно у меня-то взяли? Вон у соседа моего аж четыре штуки, правда, доходные – он им время от времени разгрузочные дни делает, эт когда у него «праздники» бывают, так, дня три в неделю. А я-то своего кормил, холил: картошечку, свеколку отборную с поля таскал ему, с колхозного. А что? Все так делают, за что и работаем. А одного только хлеба со столовки старуха моя сколь перетаскала. Ах, беда, беда!

Но про тарелку никому не сказываю – засмеют. Бабка участкового привела, да толку-то? Прошло три дня. Так, значит, сижу я у окна, гляжу на улицу. Ах, ты, Господи! Да это ж мой поросёнок-то! Вона, вон! Ухо-то чёрное левое – он у меня один такой в деревне был. Подрос! Я старухе, на радостях, крикнул, сам бегом из дому, хворостину в руки и айда загонять его во хлев. А он не идёт, зараза, всё норовит к дому. Что за чёрт, думаю? Оттянул его хворостиной по заду-то, а он… Батюшки-светы! Как глянет на меня, глазами-то засветит, и хрюкнул, то бишь, сказал: «Но-но! Повежливей!»

Поверите – нет, братцы? Я энтих инопланетян не испугался, а тут перетрухал. Я, значит, ногой-то – торк, в дверь, открыл: пожалте, мол, Борис Иванович, (эт я его так кликал) в дом. А тут из дверей старуха моя выходит.
- Эт чего ты, - кричит, – старый хрыч, порося домой-то гонишь?
И завелась, и завелась. Я пык-мык, не знаю, что и сказать. Думаю, вот бы он снова заговорил, чертеняка, эт чтоб её унять. Да нет, молчит. Тут и я осмелел:
- Чем зазря горло драть, лучше помогла б в хлев загнать, пока он опять не сбежал.
Так мы вместе быстро управились. В обед, значит, пошёл я хлёбово кабанчику задавать, только захожу, а он на меня: чего, мол, запаздываешь, голодом меня моришь?
Ну, накормил я его, свежей водицы налил, спрашиваю:
- Где эт ты, Борис Иванович, три дня пропадал?
А он глаза закатил: там,- отвечает. Я, конечное дело, сразу сообразил и опять наседаю:
- Они, что ль, разговаривать тебя научили?
- А кто же ещё? Они, – отвечает. – Да я сейчас такое смог бы! Смог бы музыку сочинить, песни спеть, книги писать, рисовал бы что угодно, изобрести могу, что нужно. Всё смог бы. Эх, да что говорить… Было б у меня обличье человечье. Не в ту голову они мозги вставили.

Ах, братцы! Как я ему завидовал в энту минуту. И какого дьявола энти инопланетные чурки с рожками свинью необразованную в космос берут? Прихватили б лучше меня, или помоложе кого. А кабанчик мне:
- А я ещё и мысли читаю. Наверное, роботы ошиблись, не тот экспонат взяли. Или эксперимент какой проводят. Что берут – всё возвращают обратно. Говорят, нельзя иначе – дисбаланс на Земле получится. А не то бы я там остался.

Меня от всего этого жуткий интерес разобрал:
- Послушай, Боренька, а как они там живут-то?
- Хорошо живут, но говорить о том не положено.
- Ну, скажи тогда, лучше нас живут?
- На провокационные вопросы не отвечаю.- отмочил мой Боря. Вот и поговори с им. Оставил я энту тему:
- Да ладно,- говорю. – Спой-ка лучше.
Как он запел! Боже ж ты мой! Как он запел! Душа моя сворачивалась и разворачивалась. А слёзы-то, слёзы – так и сыплют из глаз, прям, так и сыплют. Я и хмельной-то не плачу, разве когда переберу лишку, да и то редко. А тут ведь и вовсе трезвый, как стёклышко. Спел он. На душе так чисто стало, покойно, ровно как у младенчика возле мамкиной титьки. И такая у меня, прости Господи, нежность к поросёночку-то, словно родной мне.

Поверите – нет, а с Борькой мы так подружились, слов нет. Язву-то мою, старуху, значит, сумленье взяло:
- Чтой-то ты, пень старый, ровно блаженненький ходишь, не заболел ли часом? Гляди, октябрьские скоро, пора кабанчика колоть.

Ох, потемнело у меня в глазах, коленки подогнулись аж, чуть на пол не ухнул.
- Погоди, - говорю, – маненько, мал ещё.
- Вот так мал! – вскинулась старая. – Скоро уж с телка будет. Мал…
- А вот когда будет, - говорю. – тогда и… И не договорил. Сердце защемило, ровно родной он мне стал. А то как же? Со старухой не побалакаешь. С ней что, знает только, лается. И отколь столько злости у бабы? А вот с Борей хоть душу отведёшь. Я иной раз и ночевать-то в хлеву остаюсь. Бабка-то выйдет, а я пьяненьким прикинусь, так она:
- Опять, дьявол, нахрюкался! Ну и спи с хряком!

А мне и отрада, только этого и надо. Умного человека, то бишь, кабана, послушать приятно, с умным-то и говорить интересно. Всё-то он знает, на всё у него ответ есть. И я глядишь, с им на старости-то лет поумнею. Вот даже и пить перестал – вредно.

И вот однажды задумался я крепко. Спать, есть перестал. Как же, думаю, такую голову, да на холодец? Да у него ума-то в голове будет, чать, поболе, чем у какого профессора. Как бы, думаю, его-то голову да на пользу какую приспособить? Музыку с его слов пивать не умею, да и учиться поздно. Кого другого не позовёшь – с другими он не говорит. Писать вот могу. Поспрошаю о чём умном, да запишу. Так и сделал. Кому же показать-то, думаю? Да тут вспомнил: учитель у нас старый есть – схожу к нему. Взял бумаги, так, мол, и так, вот, написал, чего скажешь?

Он внимательно читает, а тут соседка его заходит, а баба-то, не приведи Господи, язык у ей, что жало змеиное. А тут учитель меня спрашивает: с какого научно-популярного журнала списал? А я, дурак, говорю, что сам, дескать, писал. (Ну, писал-то я сам.) Он меня на смех поднял:
- Что же вы, уважаемый, седин не стесняетесь, обманываете? А темы интересные, вот почитать бы.
Меня ровно как в бане, жаркой волной обдало. От неловкости да от обиды я и пошёл рассказывать про кабана да про тарелку. Дёрнул же меня чёрт! Короче, с подачи бабы той - вся деревня теперь смеётся, хоть на улице не показывайся. Особо бабы лютуют, чуть завидят:
- Здорово, - кричат.- Поросячий переводчик! Чего нового написал?
Эх, что и говорить-то! Глупый народ. Бросил я энто дело. Да теперь и старуха проходу не даёт: давай, говорит, заколем кабана, осрамился ты с им, так пусть хоть глаза не мозолит.
А я нет, да нет. А тут весна, снег таять начал, солнышко греет, небо посветлело, будь оно неладно, с энтими инопланетянами. Свалились они на мою дурную голову. Ну да чёрт с ими со всеми! Дружбу с Борей по-прежнему веду, он-то не виноват ни в чём.

А я в Москву написал, самым главным там. Эт Боря меня надоумил. Сам ведь додумался, вот он у меня какой, Боря-то! Ответа всё нет как нет. Не поверили, знать. Ну. Думаю, хоть пешком, но дойду до верхов.
Да заболел что-то. Так меня скрутило, сил нет терпеть, без памяти в больницу увезли. Оклемался, неделю вытерпел там, да домой бежать: как Боря-то мой без меня?

Притопал, а Бори-то и нету. Загоревал я. Старуха мужиков наняла, да и закололи его, пока меня не было. Захожу в дом, а она холодец тащит:
- На-ка, поешь, отощал весь.

Гляжу, а в холодце-то маленькая блестящая железячка лежит. Вот чего, оказывается, энти инопланетяне в голову ему всунули. Если кто приедет из Москвы – покажу. Только не откликается железяка-то. Может, учёные разные разберутся, не может быть, что б не разобрались. Поругал, поругал я бабку-то, да толку-то… Скучная жизнь стала. С горя опять «закладывать за воротник» стал. А что делать? Душу-то не с кем отвести теперь. А мясцо-то, ох и вкусным было! Вот и вся история. Хотите – верьте, хотите – нет.