Николай Кузаков. ТАЙГА — МОЙ ДОМ. Повесть. Часть 2. ТРОЕ В ТАЙГЕ

На берегу реки поблекшая поляна, окруженная кустами тальника, боярышника и черемухи. Их листья уже тронули первые морозы, и все вокруг в ярких красках.
У куста черемухи горит костёр. Возле него Авдо теребит селезня: ощипала тушку, теперь из крыльев с силой выдергивает маховые перья. В шаге от Авдо лежит Назариха и не сводит глаз с селезня. Вот она нетерпеливо облизнулась и подползла немного. Авдо косится на Назариху и улыбается.
— Совсем терпенья у тебя не стало, — выговаривает она. — Шла бы в лес и искала сохатого. Так лень. Старая стала. У костра околачиваешься. Только и думаешь, как бы стянуть что-нибудь. Совсем стыд потеряла.
Назариха слушает, а сама, повиливая хвостом, незаметно, вершок за вершком, подползает к Авдо.
— Однако, не облизывайся, — предупреждает Авдо. — Сейчас ничего не дам. Придет вечер, потом кормить буду. А ты веди Орлика в лес, учи его сохатого искать.
Орлик сидит на берегу реки и с любопытством смотрит на волны. У него широкая грудь, толстые сильные лапы. Чёрный, только кончик хвоста да скобочки над глазами белые. Пасть огромная. Встретишь в лесу, за медведя примешь. Это сын Назарихи. Авдо вырастила его для меня. Орлику только вторая осень, поэтому он с таким любопытством смотрит на окружающий мир.
Над рекой летают чайки, падают в волны, жалобно скулят. Орлик, видимо, старается разгадать, чем они занимаются. С шумом налетел табун чирков. Орлик вскинул голову и озорно гавкнул. Чирки с шумом взметнулись в небо и скрылись за кустами.
Авдо покосилась на Орлика.
— На кого лаешь, бездельник? — ворчит Авдо и начинает опаливать в костре селезня.
Я заготовил дров для ночлега и теперь чищу ружье. До выхода в тайгу на промысел около двух недель. Чтобы не тратить зря времени, мы с Авдо решили порыбачить и поохотиться на уток и гусей. И вот третий день живем километрах в десяти от села. Сегодня я очень плохо стрелял. Было неловко перед Авдо.
— У тебя, бойё, однако, ружьё кривое, — посмеивается Авдо. — Давай его сюда, я выпрямлять топором буду.
— Меня, Авдо, кривое ружьё больше устраивает, — отшучиваюсь я. — С ним хорошо будет промышлять медведя — из-за дерева можно стрелять.
— Пошто из-за дерева? — Авдо поднимает на меня вопросительный взгляд.
— Безопасней.
— Если боишься, зачем в лес ходишь? Сидел бы дома на печке.
— Вот я и думаю, зачем занесло меня сюда.
— О леший, бойё. Город совсем кончил тебя, — качает головой Авдо. Лицо у нее строгое, но голос добрый, мягкий.
— Охотник — родня орлу. Орлу небо нужно, охотнику — тайга. В тайге сердце его закаляется. У тебя, бойё, сердце совсем старое стало. А человек со старым сердцем, что гнилой пень, никуда не годится. Иди в горы, и бури разбудят в тебе силы. Тогда ты снова узнаешь, что такое жизнь.
Авдо замолчала. В костре плясали огненные языки. С куста черёмухи, кружась, падали огненно-красные листья. В холодном небе печально перекликались гуси, о берег с шумом бились волны.
А из синеватой дали на меня угрюмо смотрели горы. Кто знает, может быть, действительно они бы воспитали из меня хорошего таёжника. Но теперь я уже опоздал. Я собрал ружьё и щелкнул курками. Орлик прыжками подбежал ко мне и стал ласкаться, тыкаясь мордой в колени. Мы с ним вместе несколько дней, но уже подружились.
— Спасибо за Орлика, Авдо.
— Однако, потом спасибо скажешь, когда из леса придёшь. Большой Орлик стал, но совсем еще молодой, шалопутный маленько. Учить его надо.
Слово «шалопутный» Авдо произнесла с какой-то особой теплотой, точно говорила о шаловливом и еще бестолковом ребенке. Я понимал ее. Авдо вырастила мне отличную собаку, но обучить, как надо, не успела, и это ее огорчает.
— А ты разве в тайгу не пойдёшь? — спросил я.
Авдо ответила не сразу. Она смотрела через реку на горы, за которые спустилось солнце, охватив полнеба пламенем. Пять лет мы не виделись с Авдо. За это время внешне она почти не изменилась, только походка отяжелела, да в темных глазах застыла грусть.
— Теперь охотник из меня совсем негодный, — заговорила Авдо. В голосе была тоска. — Ноги силу потеряли. Глаза устали: соболя на дереве плохо вижу, стреляю мимо.
Слова ее болью отозвались в моём сердце.
— На одно ружьё охотиться будем, — уговариваю я. — Ты места хорошо знаешь. Я буду стрелять. Что спромышляем, все пополам.
— Однако, не дело одним следом ходить. На душе худо будет: Авдо обузой стала.
— Пустое говоришь. Ходили же мы одним следом.
— Тогда я сильная была.
— Так я слабый был. Тайги не знал. Охотиться не умел. И теперь ещё прошу помочь. Ведь лучше тебя нет охотника в округе.
— Спасибо, бойё.
Авдо сидела неподвижно, точно устала от этого разговора. А на лес опустились сумерки. В небе перекликались гуси и журавли. Все вокруг было наполнено их тревожным криком. Точно навсегда они прощались с тайгой, с этим удивительным и загадочным миром. От этого и на душе было тревожно. А ещё, я никак не мог себе представить тайгу без Авдо. Только с её легендами, сказками оживали эти горы, приобретали плоть и кровь и жили своей удивительной жизнью.
— Когда-то, шибко давно, в этих местах жил охотник, — заговорила Авдо. — Дочь у него была. И красоты такой, какой на всей земле не найдёшь.
Однажды приходит на стойбище богатырь и говорит охотнику:
— Отдай мне дочь в жёны.
Охотник ему отвечает:
— Однако, удаль свою покажи. Потом толковать будем.
И стал богатырь показывать свою силушку. Взмахнет пальмой — деревья, как травинки, падают. Ударит кулаком по скале — скалы на сто верст кругом, как песок, рассыпаются. Потом взял лук и пустил стрелу под облака, где орёл кружил, — орёл камнем упал к его ногам.
Смотрел охотник на богатыря, смотрел, а потом говорит:
— Однако, много лет прожил я на свете, но такой силы и ловкости не видывал. Спасибо тебе, таёжный богатырь. Ответь мне на один вопрос, и я отдаю тебе дочь.
— Спрашивай, охотник.
— Скажи, кто на свете сильнее тебя?
— Таежный владыка Тангара наделил немалой силой медведя, только он для меня, как котенок. Крепки скалы, но рушатся от моего удара. Нет в тайге никого сильнее меня.
— Спасибо тебе за ответ. Но теперь, однако, ступай своей дорогой. Когда узнаешь, кто сильнее тебя, тогда и приходи.
Много-много прошло зим. Дочь охотника вышла замуж. Ее дети выросли, охотниками стали.
И вот однажды на стойбище пришел человек, весь белый, как земля зимой. Это был тот богатырь. Поклонился он старому охотнику и говорит:
— Много лет я ходил по земле, пробовал свою силушку. Всех побеждал. А вот старость не мог победить. Старость — сильнее меня.
Авдо замолчала. А вокруг сгустилась ночь. Хмуро стоял лес. В наступившей тишине еще печальнее стали крики гусей.
— Однако, я приду к вам на зимовье, — будто для себя сказала Авдо. — Поживу маленько, на душе легче будет.
— Спасибо тебе, Авдо.
Мы поужинали. Землю окутала ночная прохлада. Я лежу у костра на ветках. Авдо убрала посуду и шьет из пыжика безрукавку, она без работы минуты пробыть не может. Я прислушиваюсь к тайге.
— Говорят, к нам большую дорогу ведут. Правда это? — спросила Авдо.
— Ведут, от Байкала к Амуру. Города в тайге построят. Уголь, медь, железную руду добывать будут.
— Совсем охотников кончат, — вздохнула Авдо.
— Это почему?
— Парни в город уйдут. Там лучше жить.
— А тайгу не жалеешь?
— Добрый хозяин зачем тайгу губить будет. Дорогу в долинах проложат, горы охотникам оставят.
— Я перед отъездом с одним писателем разговаривал. Возмущается он, что люди тайгу потревожили. Говорит, что природа создала здесь рай. И люди веками живут в лесу как у Христа за пазухой. Не надо здесь ничего строить, пусть останется все так, как сотворил бог.
Авдо покосилась на меня, точно проверяя, серьёзно ли я говорю.
— Совсем тёмный твой писатель, тайги не видал, жизни не знает. Мы, тунгусы, чуть не все померли. Я маленькая была. Когда звезда на землю упала, болезнь в лес пришла. В нашем роде только половина людей осталась. Соседний род совсем вымер.
Людская болезнь прошла. Потом на пятую весну олени заболели. Все пропали. Люди кору ели, шкуры варили. Шибко худо было.
Пошто так писатель говорит? Пусть приедет, поживёт один в тайге, потом нам всем про рай скажет.
Признаться, я не ожидал от Авдо такого поворота мысли. И был рад, что она верит в разум человеческий.

Утром плывём смотреть перемёты. Авдо сидит на носу лодки и с опаской посматривает на волны. Вода у нее вызывает страх, видимо, потому, что Авдо не умеет плавать, а еще и потому, что подводный мир для неё — тайна.
Причаливаем к косе. Авдо выбирает перемёт, а я пошел за живцами, которые стояли под кустом в ведре.
— Бойё! — не своим голосом кричит Авдо. Оглядываюсь. Авдо в ужасе пятится от воды. Что случилось?!
Подбегаю.
— Однако, сам водяной попался, — со страхом говорит Авдо. — Не будет удачи нам.
В воде что-то сереет.
— В перьях весь, — говорит Авдо. — А разве в перьях рыба ходит?
— Давай посмотрим твоего водяного. Интересно. Ни разу не видел.
Тяну перемет. Крохаль. Ночью кормился, заглотил живца с крючком и задохнулся.
— О леший, — ругается Авдо. — Напугал старуху до смерти.
— А я один раз амаку поймала.
— Медведя? На перемет? В воде?
Авдо смотрит на меня, серьезно я спрашиваю или нет. Потом улыбается.
— Когда ты видел, чтобы амака в воде жил? Совсем испортил свои мозги в городе. Глупые вопросы стал задавать.
Война шла. Село Чайку знаешь? Там эвенкийский колхоз. Я пастухом работала. Весна пришла. Важенки-матки телиться стали. Повадился к нам амака. Придет ночью, задавит теленка, зароет в землю и уйдет. Назавтра другого задавит.
— Зачем зарывал он их? Ел бы.
— Амака свежее мясо не ест. Ему с душком надо. Пять телят задавил. Что делать? Мужиков на стойбище нет, а бабы боятся зверя: сидят в чумах заклинания шепчут. Мне самой страшно. Но надо что-то делать, погубит амака всё стадо.
Набралась смелости. Взяла ружье, на дереве засаду сделала. Три ночи сидела, амаку караулила. Не пришёл. Про себя думаю: «Шибко он умный, почуял опасность. Теперь ходить не будет».
На четвертую ночь не пошла его караулить. А амака опять пришёл. Два телёнка задавил. Шибко я рассердилась. Решила проучить его. Сделала из ремня петлю, поставила на тропе и привязала к чурке.
Утром пошла смотреть. Нету ни петли, ни чурки. Куда девались? Рядом гора была. Смотрю, амака по косогору идет, петля на шее, на другом конце чурка. Чурка тащится за амакой, за деревья задевает. Мне шибко смешно стало. Большой амака, а совсем глупый. Перегрыз бы ремень, да не сообразит. Чурка зацепилась за корень. Амака подёргал. Потом подошел к чурке и давай её бить, а сам хнычет, как ребёнок; надоела ему за ночь чурка.
Потом взял в лапы чурку и пошел на задних лапах. Мне хоть страшно, но интересно, куда он чурку понёс. Недалеко скала была. Пришел амака к обрыву, заглянул вниз и бросил чурку. А ремень-то у него на шее. Сдернула чурка амаку с обрыва. С перепугу он так ревел — ветки вздрагивали.
Разбился о камни.
Я все думаю, пошто такой умный зверь и такую глупую смерть себе придумал?
Посмотрели перемёты. Улов оказался, богатый. Радуется Авдо. Сейчас уху варить будем, шашлык из тайменя жарить.
Лодку несёт по фарватеру. Всходит солнце, яркое, но уже холодное. В распадках на траве и деревьях лежит иней. Прибрежные кусты в ярких узорах. Косогоры в желтых пятнах березовых рощ и осин. Небо высинено до блеска. В нем тянутся косяки гусей. Иногда появляются цепочки лебедей. Летят они неторопливо, величественно. Обронят негромкий крик, и он серебряным колокольным звоном долго кружит в утренней тишине.
— С тайгой прощаются, — провожает взглядом птиц Авдо.
Впереди показался яр. Шагов на сто он вытянулся отвесной стеной вдоль реки. Возле воды шириной в полшага приплечек — узенькая полоска вроде карниза.
— Однако, глухарь пришел воды попить, камней поклевать, — говорит Авдо.
И верно. Под яром я увидел глухаря. Он неторопливо вышагивал вдоль яра, что-то клевал. Я взял ружье. О такой встрече можно только мечтать. Лодку подносит все ближе и ближе. Уже хорошо видны у глухаря мощный матовый клюв, красные брови, синева на груди.
Поднимаю ружьё. Охватывает легкое волнение. Только бы не промахнуться. Иначе от Авдо хоть сбегай, будет подтрунивать. И в это время мне показалось, что с яра упал серый ком, глухарь присел, втянул голову и над собой веером разбросал хвост.
Все это произошло так неожиданно, что я вначале ничего не понял. Серый ком ударился о веер-хвост и взмыл в небо. Это был ястреб-тетеревятник. Глухарь убрал со спины веер и зашагал к лесу, зорко наблюдая за небом.
Я слышал от охотников о таких поединках, но видел впервые. Ястреб описал круг и опять спикировал на глухаря. А тот замер на месте. Ястреб уже рядом, вытянул когти, чтобы вонзить в спину глухаря. Сейчас произойдет страшное. Но глухарь точно исчез. Там, где он стоял, был черный блестящий круг с белым пятном на кромке, это виднелись перья подхвостника.
Ястреб скользнул когтями о перья хвоста и взлетел над яром.
— Поел, разбойник, — смеется Авдо.
А мы уже в нескольких шагах от глухаря. В его черных глазах застыл ужас. У него мощный клюв. Казалось бы, глухарь одним ударом этого клюва может убить ястреба, который по сравнению с глухарем весит раз в десять меньше. И тем не менее ястреб сильнее этой огромной птицы.
А глухарь спешит к лесу. На нас не смотрит, все внимание его приковано к небу, в котором мечется ястреб. Меня всегда поражала длина хвоста глухаря, особенно хорошо его размер виден во время полета. Я думал, что такой длинный хвост-руль нужен только для полета между деревьями. И на небе. Оказалось, что это еще и защита от пернатых хищников, своеобразный щит. Ястреб убивает птицу не грудью, а наносит смертельную рану на спине когтем, и птица падает. А тут коготь проходит между перьев хвоста, а до спины глухаря не достает.
Ястреб набирает высоту и стремительно мчится к глухарю. Нервы мои не выдержали. Я вскинул ружье. Выстрелил. Ястреб ударился о стену яра и скатился к воде в двух шагах от глухаря.
Глухарь беспокойно крутит головой, не поймет, что же случилось. Затем срывается с места, бегом поднимается в конце яра на залавок и скрывается в лесу.
— Страсть как напугался, — смеётся Авдо. — Теперь весь день на небо заглядывать будет.

Авдо жарит шашлыки. Рожни-веретёна делает из тальникового прута, на них насаживает куски тайменя, посыпает их перцем, солью, мелко нарезанным луком и ставит к костру. На это у неё уходит не более десяти минут. В прокопченном котелке варится уха.
С шашлыков на угли капает жир. Воздух наполняется запахом жареной рыбы. В желудке просыпается голод. Нет в мире лучшего блюда, чем шашлык из тайменя. Костер разводится из березовых и тальниковых дров. Вместе с дымом шашлык пропитывается запахом березы и тальника. Этот букет запахов придает мясу своеобразный вкус. Если ты не едал сибирского шашлыка из тайменя, не знаешь всей прелести таежной жизни.
Ожидая завтрак, я настраиваю спиннинг: ставлю блесну покрупнее, на «байкалку» рыбачить невозможно — окуни одолевают. Иной с вершок величиной, а всё равно хватает.
Авдо косится на спиннинг. Она иногда часами сидит на берегу и смотрит, как я рыбачу. Когда цепляется крупная рыба, Авдо покачивает головой, на ее лице удивление и какое-то детское любопытство. Она никак не может поверить в то, что рыба ловится на блестящую железку.
— Совсем без мозгов рыба, — говорит она, когда я поймал первого тайменя.
С этого времени рыба у Авдо потеряла всякое уважение, ведь она привыкла иметь дело со зверями, да такими, как соболь, а его так просто не возьмешь. Но к спиннингу относилась серьёзно, как к ружью.
— Сегодня я тебя буду учить рыбачить спиннингом, — говорю я Авдо шутя.
— Однако, попробовать можно, — несмело отвечает Авдо.
Выходим на берег. Я рассказываю Авдо, как надо делать взмах, как тормозить катушку. Она кивает. Берет спиннинг, взмахивает. Я боюсь, что будет «борода». Блесна летит кверху и как-то винтом, но падает удачно.
— Теперь сматывай леску, — говорю я.
Авдо вращает катушку. Рывок!
— Кто-то поймал! — испуганно кричит Авдо.
— Тяни!
— Бойё, возьми свою удочку!
У Авдо округлились глаза, и она не знает, что делать со спиннингом, смешно топчется на месте и умоляюще смотрит на меня.
— Тяни!
И вот у берега бьется шука. Авдо пятится. Щука срывается. Авдо сунула мне спиннинг и облегченно вздохнула.
— Совсем какая-то сумасшедшая рыбалка.
— Ты ещё попробуй.
Авдо машет руками.
— Ты што, бойё. Пускай в баню идет твоя рыба…
В полдень на небо набросило тучи, подул ветер, а к вечеру пошёл дождик, мелкий и нудный. Я облачился в плащ и пошел на косу покараулить гусей. Присел на замытый в песок ствол дерева и от нечего делать закурил.
Время тянулось медленно. В темном небе, попискивая, пролетали табунки куликов. С шумящим свистом проносились утки. Я не успевал даже увидеть их. А дождь моросил, монотонно шуршал о мой плащ.
Но вот до меня донёсся крик гусей. Их караван шел над рекой, быстро приближаясь ко мне. Молодые гуси кричали беспокойно и нетерпеливо, требуя остановки. Вожаки гоготали громко и отрывисто, успокаивая стаю.
Прошло несколько секунд, и все вокруг наполнилось разноголосым криком птиц. Я услышал тугие взмахи крыльев и поскрипывания, будто кто-то шел по картофельной муке. И в тот же миг над головой увидел тени.
Не целясь, я два раза выстрелил по теням. Вслед за выстрелами два тяжелых удара раздались за мной. Испуганный многоголосый крик оглушил меня.
Я подобрал гусей и положил возле дерева. На выстрел прибежал Орлик, понюхал птиц и ткнулся головой мне в колени. Я потрепал его по загривку.
— Вот так стрелять надо, — хвалился я ему.
Я радовался, и этому была причина. Я днем просто оскандалился перед Авдо. Мы сидели у костра, и она первая заметила стаю гусей, которая низко летела над лесом.
Я схватил ружьё. И когда птицы подлетели, я выстрелил дуплетом. Один гусь упал. Стая с перепугу сбилась в кучу. Я успел перезарядить ружьё и выстрелил по этому живому кому. Казалось, ни одной дробине пролететь мимо гусей некуда было. И тем не менее я промахнулся.
— Однако, бойё, клюку тебе дать надо, — проводив взглядом птиц, проговорила Авдо.
И вот теперь я оправдался. Но Авдо не забыла моей оплошности. Когда я принес гусей, она посмотрела на них и сказала:
— Где это тебе бог дал пропащих гусей? Поди, Орлик задавил?
Такая уж Авдо. Не могла она без шутки.

Домой мы вернулись на шестой день. На берегу нас встретили мама с Федей. На матери длинное тёмное платье, голова покрыта платком. Глаза её светятся радостью.
— Как порыбачил, сынок? Как поуточил? — спрашивает мать.
— Спасибо, мама, не жалуюсь.
— А ты чем эти дни занимался? — спрашиваю Федю.
— Ондатру ловил.
Федя старается держаться солидно. За пять лет он вытянулся, повзрослел.
— Вчера глухаря принёс, — говорит мать. Она рада, что внук уже стал охотником. — Такого матёрого никогда не видела.
— Лиственничный, — смущенный похвалой, уточняет Федя.
Лиственничными здесь называют глухарей, которые достигают особенно крупных размеров.
— Где ты такого отыскал? — спрашиваю Федю.
— За озером, в наволоке. Минутка облаяла. Я этого глухаря еле приволок.
С Валентином топим баню. Валентин только что вернулся из больницы после операции, в тайгу не пойдёт. Очень жалею об этом. Охотник он добрый.
— Пропала осень ни за понюх табаку, — грустно говорит Валентин.
Испокон веков таёжники ждут осени с большим нетерпением. К ней готовятся с такой же тщательностью, как пахари к уборке хлеба, потому что охота кормит этих людей. А еще она приносит большое моральное удовлетворение. Если тебе удастся спромышлять медведя или особенно ценного соболя, об этом будут говорить годами и относиться к тебе с уважением. А своим достоинством охотники дорожат.
Приходят Андрей с Михаилом. Андрей в белоснежной рубашке, брюки отутюжены. Он сграбастал меня в объятия.
— Да ты мне все кости переломаешь, медведь эдакий, — говорю я.
— Да и тебя тоже бог силёнкой не обидел, — смеётся Андрей.
Мне протягивает руку Михаил. У него, как и пять лет назад, пышные усы и курчавая рыжая бородка. Защитного цвета рубаха с большими карманами расстегнута, ношеные брюки небрежно заправлены в сапоги.
Мужики рассаживаются вокруг стола.
На этот раз в тайгу я иду с Андреем и Михаилом. Это меня волнует. Они всю жизнь провели на охоте, и осрамиться перед ними недолго. Правда, я теперь числюсь в охотниках-любителях, то есть считаюсь чем-то средним между горожанином и таёжником. Вот это среднее-то меня больше всего и угнетает. Уж лучше быть ничем, чем оказаться в положении «ни в городе Богдан, ни в селе Селифан». Придется не жалеть силёнок. Надеюсь только на одно — что прежний опыт, сноровка помогут мне встать вровень с охотниками.
— Где это тебя не видно было? — спросил Валентин Андрея.
— Сохатить ходил. Да ружьё подвело. Патроны отсырели.
— А я рыбачил, — говорит Михаил. — Две бочки сигов наловил. Пришёл за вами, на жареху пойдемте.
— А таймень будет? — спросил я.
— Ты погромче говори, я на уши туговат. В лесу в прошлом году были, приболел немного, так, самый пустяк, всего два дня пролежал, и, на тебе, с ушами что-то сделалось.
— Грипп, — проговорил Андрей. — Врачей-то с нами нет. Да и порошки забыли с собой взять. Вот и дало осложнение…
— А как же ты охотишься? — невольно вырвалось у меня. — Без хорошего слуха в тайге не обойтись.
— Всяко приходится выкручиваться.
— А он нюхом берет, — посмеивается Андрей, — не хуже любой собаки. Соболя за версту чует.
— Не морочь голову человеку, Андрей, — добродушно останавливает его Михаил. — Три собаки с собой беру. Две белку ищут, а одна на поводке. Залают собаки, та, что на поводке, дёрнет, отпускаю ее и иду следом.
— А если соболя угонят собаки да ещё где-нибудь в стороне перехватят след?
— Ищу собак. Сделаю по лесу круга два-три и найду след. Приходится и терять собак. Думал плюнуть на всё, но подойдёт осень, места себе не нахожу, в тайгу охота.
От порога, махнув рукой, меня позвал Федя. Я вышел из дома. Мы с Федей обошли амбар, возле стены в капкане крутился колонок. Когда мы подошли ближе, он зло оскалил зубы и затрещал.
— Зачем ты его поймал? Рано ведь ещё, невыходной, — упрекнул я Федю.
— Замаялся я с ним. Повадился цыплят таскать. Трёх уволок. Колонок разбойничает, а бабушка меня ругает. Я везде поставил капканы. Приманку разную клал. Мышь попадёт, а колонок прибежит да её съест. А бабушка одно: «Какой ты мужик, колонка изловить не можешь. Он же разорит нас».
Тогда я капкан возле курятника поставил, в корытце: будет вокруг бегать и попадёт. А попал петух. И что ему ночью не спалось? Просунул голову сквозь решетку и клюнул в язычок капкана. А колонок ему шею перегрыз. Что потом было! Хоть из дому убегай.
Унёс я петуха за амбар и вокруг капканы поставил.
Вот он и попал.
— Отпустить надо, — советую Феде. — Теперь он больше не пойдет, а лапка заживет.
— А как отпустить? Он же кусается.
— Неси-ка полено.
Мы поленом нажали на пружину, скобки капкана разошлись. Колонок отскочил и замер, грозно глядя на нас. А потом юркнул под амбар.
— Надо было бабушке показать, — сожалел Федя. — Она теперь ни за что не поверит. Скажет, что я всю эту историю выдумал. Эх, дядя, поспешили мы его выпустить. Теперь ищи свищи. Он к жилью больше в жизни не подойдёт.
— Ничего, так поверит. А где ты ондатру ловишь?
— На Тёмном озере. Пойдём завтра вместе?
— Пойдём.

Светает. Мы с Федей идём на озеро, где у него стоят капканы на ондатру. На Феде телогрейка, резиновые сапоги, из-под сбитой на затылок кепки вылезли и топорщатся на лбу белёсые волосы. На плече его покачивается ружьё «белка».
— Крякаш на озере живёт, — рассказывает Федя. — Такой хитрющий. Я еще лугом иду, а он «кря-кря» — и дёру.
— На зорьке подкараулить надо.
— Караулил. Летает под облаками. Такой глазастый.
Озеро. Оно вытянулось вдоль тёмной стены леса. Повсюду островки камыша. Тишина. Пахнет плесенью, гнилой рыбой. В осоке лодка. Садимся. Я гребу. Федя с ружьём сидит на носу лодки. Правлю между камышами. Впечатление такое, что на озере нет птиц.
Выплываем из-за островка. В нескольких шагах от лодки выныривает гоголь, растерянно крутит головой. У него чёрная спина, чёрная голова и белые щеки. Гоголь как будто привскочил, часто замахал крыльями. Сразу оторваться не может, бежит по воде.
Федя вскидывает ружьё. Выстрел. Дробь вспарывает воду. Гоголь, приподняв крылья, скользит по воде, а затем переворачивается на спину. Брюшко у него ослепительно белое.
Федя бросает в лодку гоголя. Делает он это равнодушно-презрительно, точно не утку, а воробья подстрелил, который не достоин внимания настоящего охотника. И только немного позже кивает на гоголя:
— Жирный, как поросёнок.
Поднятые выстрелом над озером пролетают табунки чирков и чернетей. Федя провожает их взглядом.
— Далековато, не достать.
— А где твой крякаш? — спрашиваю я.
— Вчера в него стрелял. Перья малость помял. Теперь где-нибудь на другом озере кормится.
Всходит солнце. Озеро светлеет. Со стороны луга возле него толпятся тальники, кусты черемухи. Листья с них опали. В своей наготе кусты чувствуют себя здесь неуютно. А напротив, на другой стороне озера, в темно-зеленом наряде угрюмо стоят ели. И поэтому все вокруг кажется мрачным, неприветливым.
— Вон на том островке капкан, — показывает Федя.
Капканы стоят на площадках, где кормятся ондатры. В трех капканах попалось по зверьку.
— С десяток сегодня возьмём, — радуется Федя. Подплываем к мыску. Здесь высокие кочки. Осока на них увяла. Кочки серые, будто грязные. Между ними какая-то птица.
— Крякаш! — восклицает Федя. — Я же говорил, попадётся он мне.
Крякаш кормился между кочек и сунул голову в капкан. Скобки зажали его за щёки. Федя берет крякаша и вместе с капканом кладет в лодку.
— Смотри, дядя, какой здоровенный. Старый, наверное.
— Дохитрил. Баба нам сегодня такой суп сварит, пальчики оближешь.
Федя нажал на пружину капкана. Крякаш поднял голову, шумно взмахнул крыльями и взлетел. От неожиданности Федя отпрянул. Быть бы нам в воде, но спасли кочки, не дали опрокинуться лодке.
— Стреляй! — кричу я.
Но Федя трясёт головой и морщится от боли: с перепугу он сунул пальцы в капкан. Выручаю его руку. Федя подул на пальцы и посмотрел вслед крякашу.
— Надо же, из котла улетел.
— Не разевай рот.
— Так я думал, что он пропал, — оправдывается Федя. — Вот же ушлая птица.
Просматриваем все капканы и причаливаем к берегу.
— Ты, дядя, чай вари, — говорит Федя. — А я ондатру обдеру.
— А дома у тебя времени не будет?
— Тушки надо здесь оставить. В ельнике три соболя живут. Я их подкармливаю.
Летом пришёл сюда бурундучить. Назариха залаяла. Подхожу: на ёлке два соболёнка сидят, величиной с белку и такие шустрые. Увёл Назариху. Соболятам рыбы принес. Они съели. Стал носить мясо. Они привыкли ко мне, совсем ручными стали. Положу мясо, а сам немного отойду. Соболята тут как тут. Набросятся на еду, ворчат друг на друга, а то раздерутся. Схватятся и комом катятся. Съедят мясо, подбегут ко мне, ещё просят. Я пошевелюсь, заскочат невысоко на дерево и смотрят на меня.
Так на моих глазах и выросли. Потом про них узнали ребята. Решили поймать соболей. Целый день гоняли с собаками, напугали, теперь они и меня бояться стали.
— А самку видел?
— Нет. Хитрая. Разве покажется.
— А гнездо где было?
— В колодине.
Мы пошли в лес. На косогоре огромная ель лежит. В ней дупло. Возле него валяются мелкие косточки, перо, шерсть. Долго роемся в объедках. Кости молодых глухарей, зайчат, есть перья кряквы. Наверное, на гнезде поймала самку.
Кладем тушки ондатр на колодину, а сами прячемся в поросли. Просидели в засаде до вечера, но соболи не появлялись.
«Наверное, в горы ушли, — решил Федя. — Подальше от людей».

Меня собирают в тайгу. Мать шьёт рукавицы, Авдо — амчуры. Федя читает им книгу. Надя орудует на кухне — надо на месяц напечь хлеба. Я под руководством Валентина чиню понягу.
— Ты особенно на Назариху не надейся, — советует он. — Остарела. Учи Орлика. На белку он идёт хорошо. Соболя лаял с Назарихой. Одному не приходилось искать. Бери его на поводок и веди до свежего следа. Там пускай. Сильный кобель, машистый. Если пойдет за соболём, цены собаке не будет.
— Назариха его научит.
— Всякое бывает. Будет бегать на её лай, а сам не погонит соболя. У меня был такой иждивенец, толку от него ни на грош.
— Посмотрим.
— Пули всегда при себе держи, — советует Валентин.
— Зачем? Медведи в берлогах.
— Со мной один раз такое было. До сих пор, как вспомню, дрожь по телу пробегает. Как-то возвращаюсь к зимовью. Не дошел с километр. Назариха залаяла, напористо, зло. На кого бы это? Я по этому месту раз десять проходил. На склоне — островок молодых сосенок. Там лает. Утром я возле этих сосенок трех белок добыл.
Подхожу без всякой предосторожности. А из поросли — медведь. У меня ружьё на плече. Медведь встал на дыбы шагах в трех. От его рыку в ушах звон. Ноги к земле приросли. Шагу сделать не могу.
Не знаю, чем бы все кончилось. В это время раздался выстрел, товарищ шел с охоты и подошел на лай собак. Медведь сел: хребет ему пуля перешибла. Тогда я только и очухался, про ружье вспомнил.
— Спасибо, Валентин, за совет. Да только разве можно все предусмотреть? Со мной будут надежные товарищи, они не оставят в беде.
А у Авдо с Федей свой разговор.
— Понравилась книга? — допытывается Федя. — Я вырасту, тоже летчиком стану. И тебя прокачу под самыми облаками.
— Ты теперь мою книгу послушай, — говорит Авдо.
Авдо, продолжая шить амчуры, стала рассказывать:
— Тогда я еще совсем молодой была. Жила в эвенкийском селе. На речке Быстрой оно стоит. Колхоз там. Русские помогли эвенкам дома построить. Хорошо жили. Еды много было. Электричество светило. Ребятишки в школе учились. Сейчас там ещё лучше стало. Надо сходить туда, друзей навестить.
Вечером сижу, одежду шью. Муж в оленье стадо ушёл, оленеводом был. Маленько скушно мне. Потом слышу, у дверей человек стонет. Испугалась. Открыла дверь. Мужик лежит. Парка, унты — все в клочьях. Шапка упала. Голова совсем седая.
— Кто такой? — спрашиваю.
— Бедный охотник из рода Ворона, — кое-как говорит он. — Зовут меня Юмурчен. С голоду умираю. Дай кусок мяса, добрая женщина.
Накормила я Юмурчена. Уснул он сидя. Три дня не просыпался. А я хожу, все думаю, какой такой чудной человек, пошто с голоду чуть не помер, пошто его товарищи одного бросили?
Проснулся Юмурчен — спрашиваю:
— Откуда и куда идешь? Где твой род?
— Не знаю, где мой род, — отвечает Юмурчен. — Когда я маленький был, на наш род напал род Совы. Шибко большая война была. Много мужиков погибло в нашем роде, и пришлось нам уйти от врагов на Орлиную гору. Я поклялся тогда: как вырасту, отомщу роду Совы за смерть отца и брата.
Много зим прошло. Я вырос и нажил седины. Стал готовить людей, чтобы пойти войной на род Совы. Но как-то к нам на стойбище пришел русский парень. Он говорил, что в тайге теперь другая жизнь. Люди давно позабыли вражду. Все живут одним родом. И род мой ушел с ним. А я остался. Я должен был сдержать клятву.
Много зим ходил по тайге, много зим искал род Совы, но так и не нашел.
— Скажи мне, добрая женщина, чей это род?
— Это эвенкийский колхоз «Новая жизнь», — ответила я.
— Совсем непонятно говоришь. Пойдем, я сам смотреть буду.
Юмурчен шел по селу, заходил в дома.
— Кто живет в этом стойбище? — спрашивал он. — Такие чумы могут иметь только нойоны-богачи.
— Однако, живут здесь простые охотники и оленеводы, — говорю ему.
— Зачем обманываешь, добрая женщина? Я на стойбище нойонов. Разве простые охотники едят сладкий снег? Разве у простых оленеводов есть хлеб?
Заходим в школу. Полный класс детишек. Учительница-эвенка читает им книгу.
— Разве дети простых охотников и оленеводов могут учиться? Это стойбище нойонов.
Идем домой.
— Сколько у тебя оленей? — спрашивает у меня Юмурчен.
— Десять тысяч, — отвечаю. — Колхоз у нас богатый.
— А сколько у него? — Юмурчен показал на проходившего мимо колхозника.
— Тоже десять тысяч.
— Я говорил, — воскликнул Юмурчен, — здесь живут все нойоны.
— Нет, простые охотники и оленеводы, — говорю ему.
— У вас есть деревянные чумы, у вас много еды, у вас хорошая одежда, у вас много оленей. Кто вам дал такую жизнь?
— Ленин.
— Кто такой Ленин? Тангара — бог с верхнего жилища?
Я завела Юмурчена в дом и показала на портрет Ленина. Он долго смотрел, потом сказал:
— Тень этого человека приносил нам на стойбище русский парень. Наверное, он шибко богатый, раз раздает такие чумы и оленей бедным людям.
— Шибко богатый, — отвечаю я. — У него такое огромное сердце и столько доброты, что хватит всем бедным людям на земле.
В это время загорелся электрический свет. Юмурчен упал на колени и начал шептать заклинания.
— Зачем украли детей солнца? Небесный бог Тангара рассердится и пошлет беду всем людям.
Подняла я за плечо Юмурчена.
— Не бойся, Юмурчен. Это свет души Ленина. И куда он приходит, людям становится хорошо жить. Оставайся у нас. Мы дадим тебе деревянный чум. У тебя будет работа, а сердце никогда не узнает зла.
С тех пор и живет на Быстрой реке в эвенкийском селе Юмурчен. У него семья, дети. И когда приходит праздник, Юмурчен идет в клуб и рассказывает людям, как он нашел стойбище нойонов — богатых людей и как ему свет души Ленина принес радость в жизни.
— Вот какая история, бойё, — закончила свой рассказ Авдо. — Наверное, ни в одной твоей книге такого не сыщешь…

Снег. Выбелены реки, озера, крыши домов. Икандой нарядился в белую шубу. Только дальние горы по-прежнему темнеют и от этого кажутся угрюмыми. К этим далеким сумрачным горам лежит наш путь. Как они нас примут?
У дома стоят запряженные в сани лошади. Андрей проверяет возы, хорошо ли увязаны. Он в длинных новых ичигах, серых суконных брюках. Телогрейка перетянута широким ремнём, на котором подсумок с патронами. Кожаная, видавшая виды шапка, к ней сзади пришит кусок брезента, чтобы снег не сыпался за шиворот.
К Андрею подходит Михаил. На нем чирки — кожаная обувь с короткими брезентовыми голенищами. Вылинявшая телогрейка нараспашку, шапка сбита набок, в зубах короткая трубка.
— Поторапливаться надо, — глядя снизу вверх на Андрея, говорит Михаил.
— Успеем.
Всё готово. Нас выходят провожать мать, Авдо, Валентин, Федя, жена Андрея Клава.
— Сильно допоздна не ходи, — наказывает мне мать. — В серый мешочек я положила пироги с печёнкой. Бери с собой.
Милые матери. Вам всегда кажется, что ваши дети голодны. И никогда вы о них не перестаёте заботиться, даже тогда, когда они станут седыми.
— Сходи, бойё, в вершину Черной речки, — наказывает Авдо. — Там места добрые. Соболь любит жить.
— В морозы тозовка сильно бросает, — говорит Валентин. — Бери с собой побольше дробовых патронов. С ними вернее.
Бескорыстные люди. Чем я отплачу за вашу доброту, за ваше участие? Да есть ли на свете такая плата? От всего сердца спасибо вам, друзья.
Михаил трогает лошадей. Проходит час, и мы на таёжной тропе. Со всех сторон обступил лес. Небо в серой пелене. Тускло светит солнце. Да и вообще в лесу ярких красок нет. Берёзы, осины и лиственницы голые. От этого лес кажется редким. Зелень пихт, елей и кедров единого тона. Единственное, что останавливает взгляд, — это рябины, которые нет-нет да и блеснут кровавыми гроздьями.
Переднюю лошадь ведёт Андрей. На второй едет Михаил. В зубах у него трубка, от которой вьется сизый дымок. На третьем возу — Володя, наш ямщик, подвижный паренек.
Я замыкаю шествие. На сани не сажусь умышленно. Мне нужно набраться сил, а эта дорога — хорошая зарядка. За два дня — восемьдесят километров. Если их одолею, смело могу охотиться.
К последним саням привязаны Орлик с Назарихой. Назариху не пускаю, чтобы зря не растрачивала силы. Дорогой может попасть след соболя или сохатого. Уйдет. Орлика держу на поводке: пусть привыкает ко мне. Отпущу только на зимовье.
День помаленьку светлеет. А мы тем временем уходим все дальше и дальше в горы. На душе радостно оттого, что я снова в тайге и пришел сюда не полюбоваться природой, а поработать; хватит ли сил у меня вновь, уже в который раз, стать охотником?
Первый привал. Даем немного отдохнуть лошадям, перевязываем возы. Собаки учиняют драку. Все Найда — серая остроносая сука. Она впервые в лесу. Сунулась к Загре. Он на нее заворчал. И тотчас образовался ком из собачьих тел.
— Ничего, научится вести себя, — говорит Андрей.
Растаскиваем собак. Закуриваем — и снова в путь.
Дорога идет то марями, то косогорами вдоль речек, то хребтами. Колодины, кочки. Сани бросает из стороны в сторону. Лошадей выматывает так, что на их крупах появляется пена. Никто не позаботился, чтобы дороги почистить, а ведь по ним уходят не менее десятка бригад.
Дорога спускается в низину. Мы в глухом ельнике. Здесь все темное: темный лес, темный снег. Глухо скрипят полозья саней. Надо же быть на земле такому неприветливому месту. Андрей останавливается и знаком руки зовет нас к себе. Что случилось? Через дорогу след медведицы с медвежонком. На снегу отпечатался каждый коготь.
— Утром прошли, — определил Андрей.
Лошади пугливо всхрапывают. Собаки-первоосенки, поджав хвосты, жмутся к нам. Старые собаки, навострив уши, с тревогой смотрят в чащу. Назариха, подняв морду, нюхает воздух. Дёрнет поводок и замрёт. Я её не пускаю.
Андрей с Михаилом сразу как-то подтянулись, взяли с возов карабины. За свою жизнь они не раз встречались с медведями. Следы зверей шли вдоль дороги. Обоз трогается. Все настороже. Общее волнение передалось и мне. Я встречался с медведем два года назад. Осенью пробирался по горам на оленью стоянку и столкнулся на тропе. Тогда все обошлось благополучно: медведь убежал. Что будет здесь?
Мы начеку. Собаки обнюхивают следы, но бежать вперед не решаются, наконец смелеют и одна за другой уходят по дороге.
А следы медведей петляют рядом с дорогой. Звери идут к берлоге. Задержались где-то на ягодниках. Лошади прядают ушами, всхрапывают. Звери близко.
Впереди раздался лай. С десяток собак загремели на весь лес. Мы привязали лошадей. Лай взбудоражил кровь. Снимаем затворы с предохранителей. Лай усиливается. Собаки гонят зверя на нас.
Мы выходим вперед обоза.
— За деревья вставайте! — командует Андрей.
Мы встали за деревья рядом с дорогой. Лай собак все ближе и ближе. Собак и зверя от нас скрывает пригорок. У меня сильно, толчками, бьется сердце. Сжимаю приклад карабина.
Сейчас покажется медведь. Я уже представляю его неуклюжий, но ходкий бег, свирепый взгляд. Лай уже за бугром. Вскидываю карабин и держу дорогу на прицеле.
Между деревьями мелькнуло что-то белое. И тотчас вылетела свора собак. Заяц! Он мчится по дороге. Его преследует Загря, клацает зубами. Заяц обезумел, ничего не видит. Мчится прямо на лошадей. Андрей прыгнул на дорогу. И когда заяц подбежал к нему, поймал его за уши и поднял. Заяц взревел диким детским голосом: «У-а-а-й!» Собаки окружили Андрея и подняли такой гвалт, что в ушах зазвенело.
— Вот это зверь, — проговорил Михаил.
В это время слева от дороги в чаще раздался грозный рык. Земля будто вздрогнула. Собаки захлебнулись и замерли. Андрей бросил зайца и вскинул ружье.
Новый мощный рык качнулся по лесу и оборвался, раздался треск сучьев — и всё замерло.
Мы в растерянности и недоумении смотрим друг на друга.

На ночлег остановились у ручья. На берегу, среди огромных лиственниц, разложили костёр, а лошадей, накормив овсом, пустили пастись на лужок, где снег ещё не завалил ветошь.
Мы с Михаилом расположились по одну сторону костра, Андрей с Володей — по другую. Михаил теребит глухаря, которого подстрелил дорогой. Предстоит чудесный ужин.
Вокруг стоянки под деревьями, а то и просто на открытом месте, свернувшись калачиком, спят собаки. Только Найда не найдёт себе места, ходит как неприкаянная. Вот она подошла к костру и потянулась тонким носом к калачам, которые поставлены оттаивать. Андрей легонько огрел ее прутом. Найда взвизгнула, отскочила на почтительное расстояние и обиженно уставилась на Андрея.
— Совсем избаловали её ребята, — проговорил Андрей. Это его собака. — Будет из неё какой толк или нет?
Найда подошла к Орлику и давай его царапать лапой. Орлик недовольно поднял морду, пружинисто вскочил, схватил Найду за загривок и отбросил от себя, как котёнка. Найда, визжа от боли, несколько раз перевернулась.
А возле Орлика, точно из-под земли, вырос Загря, драчун, каких свет не видывал. Вскочили с рычанием остальные собаки, свалились в кучу и завертелись среди деревьев.
— Цыть! — крикнул Андрей. Но куда там. Визг и и рычание на весь лес.
Растаскиваем собак за хвосты и награждаем хлыстами. Они неохотно разбегаются. Найда отходит подальше от костра и садится. На морде её обида, кажется, что она вот-вот захнычет.
— Пообвыкнет, — разделывая глухаря, говорит Михаил. — А медведя зря не пошли следить. Назариха в два счета бы нагнала.
— Пусть живёт, — проговорил Андрей. — Харчей у нас много. И птицы добудем.
— После медвежьего сала ходить веселее. Сытное. Придешь вечером — ни усталости, ни голода. Только пить тянет.
Я согласен с Михаилом. Практический смысл подсказывал: одного зверя надо было взять. Работа предстоит тяжелая, изнурительная. Но Андрей уперся, не могли уговорить. Теперь одна надежда — найти берлогу.
— И откуда этого зайца черти вынесли? — смеется Андрей.
— Я чуть по кобелю не стрелил, — признаётся Михаил.
— В такой суматохе кого угодно за зверя примешь.
— Вы прошлые годы промышляли медведя? — спрашиваю я.
— А как же, — отзывается Андрей.
Разговор направляется в нужное мне русло. Охотники любят рассказывать про охоту на медведей. Промышляют их мало. Поэтому каждый случай запоминается на всю жизнь. К тому же при каждом повторном рассказе появляются новые подробности. Я знаю одного охотника. Он за свою жизнь спромышлял, и то случайно, с перепугу, одного зверя. Он мне пять раз рассказывал об этом и каждый раз по-разному. И получается у него, будто пятерых добывал.
И если соберутся три-четыре охотника и начнут рассказывать, то неопытный слушатель ужаснётся от того, какую уйму медведей убивают. Но по сравнению с тем, сколько их гибнет во время гона и особенно в неурожайные годы на ягоды и орехи, это совсем ничтожное количество.
— Позапрошлый год с нами такой случай был, — точно услышав мои мысли, заговорил Андрей. — Мы с Анатолием Алексеевичем Юрьевым перед тем, как идти белочить, сохатить поехали, верхом на конях. Госпромхоз дал нам задание спромышлять пять сохатых.
Повезло нам. На второй же день двух быков-трёхлеток завалили. На третий день остановились на ночлег у ручья. Недалеко озеро было. Крякают утки. Пошел я. Двух крякашей подстрелил.
Сидим вот так у костра, суп варим. Уже стемнело. Вдруг в вершине речки рев медведя раздался, да такой жуткий, даже душу защемило.
— Кого-то давит, — определил Анатолий.
— На кой шут ему давить кого-то? Пора в берлогу ложиться.
— Ягод и орехов мало. Я недавно следы видел. Тощие медведи.
— Этого еще не хватало на нашу голову. Опять шатуны бродить будут. А какая при них охота. Ходи и остерегайся каждого куста.
Поговорили, так и на этом закончили. Утром седлаем лошадей и едем. Я уже про медведя забыл, мало ли из-за чего ему рычать захотелось. Старая гарь. Любят в таких местах сохатые стоять. Собаки убежали куда-то. Я посмотрел в сторону: в покоти куча какая-то, мох, валежник свежий натаскан.
— Анатолий, смотри, что это такое?
— Где? — спрашивает он.
— Да вон.
А на кучу медведь вылазит. Совсем рядом. Шагов сорок. Я сдернул с плеча двустволку и дуплетом выстрелил. Дробь зацокала по деревьям. Надо же. Уток стрелял и забыл зарядить ружье пулями. Медведь взревел и убежал к вершине хребта.
Подъезжаем к куче. Лабаз.
— Кого-то захоронил, — говорит Анатолий. — Давай посмотрим.
Спешились. Привязали коней. Только начали разбирать лабаз, а медведь с горы прёт на нас. Здоровенный. Самец лет девяти. Тут его собаки встретили. Он на них даже не глянул.
Мы за ружья. Кони мешают стрелять. Анатолий все-таки изловчился и из-под брюха коня выстрелил. У него карабин был. Но промахнулся. Медведь отвернул и, как огромный шар, укатился к ручью. Лают на него там собаки.
— Чёрт с ним, — говорит Анатолий. — Давай лабаз вскрывать. Что-то уж очень он его бережёт.
Разворачиваем колодины. А медведь… вот он, шагах в десяти. Нам и спрятаться негде. Близко ни одного толстого дерева. Но и у медведя на большее духу не хватило. Встал на задние лапы да как зарычит. Мол, проваливайте своей дорогой. Мы прямо в грудь ему разрядили ружья.
Медведь опрокинулся на спину. Кобель Анатолия вцепился ему в горло. Медведь обнял его, сел и давит. Кобель не своим голосом взревел и чуть подрыгивает хвостом.
— Раздавит, — испугался Анатолий.
Кобель у него звериный, такого не вдруг заведёшь. Анатолий подбежал и выстрелил медведю в ухо.
Кобель потом полдня лежал, кое-как очухался.
Вскрываем лабаз. Медведица лет пяти. Живот, как ножом, вспорот. Ободрали. Проломан череп, три ребра сломаны, вывихнута правая нога. Вся целехонькая. Выедены только груди. А у самца один синяк на левой лопатке и больше ничего. Должно быть, дело было так. Встретились медведи. Самец задираться начал, медведица вначале приняла это за ласки, опасность почуяла в самый последний момент. А он её одним ударом в лоб свалил, а потом уже помял. Жил-то он долго, видать, не раз чужой смертью свою жизнь спасал.
Андрей подбросил в костер дров. Вспыхнуло пламя, в холодное небо взметнулись искры.
— Это когда голодные, — проговорил Михаил. — А сытый зверь смирный. Мы как-то ещё по чернотропу выехали в тайгу, осень долго стояла безснежная. Потом упала пороша. Иду я хребтом. Лес разный: то мелкий соснячок, то листвяк пойдет, чащи. Самые медвежьи места. Смотрю, след медвежий. Прошел крупный зверь. Один не решился следить. Думаю, товарищам скажу, завтра пойдём. Далеко не должен уйти. На спячку пошел.
Отхожу немного — другой след, в обратную сторону. Прошел молодой зверь, трёхлеток, не больше.
Я смекнул, что тут дело нечисто. Утром пошли следить медведя матёрого. Прошли немного, с километр, в мелколесье — берлога. Крупный медведь наткнулся на трёхлетка, выгнал его из берлоги, а берлога оказалась маловатой. Расширил её и лёг.
— Дрались, наверное, из-за берлоги? — спросил я.
— Нет, мирно разошлись.
Костер разгорается то сильнее, то затухает. В немом молчании стоят деревья. Дремлют на поляне кони. А Михаил с Андреем из глубин памяти достают все новые и новые таежные истории.
Незаметно наш разговор переходит на строительство Байкало-Амурской дороги.
— Дорога — это смерть тайги, — говорит Михаил.
— Почему? — спрашиваю я.
— Построят города. А кто в них жить будет? Что для этих людей тайга? Плевать они хотели на твою тайгу.
— Но почему же так? — возразил Андрей. — Сейчас уже многие понимают, что природу нужно беречь.
— И все-таки ружья-то и окажутся в первую очередь у проходимцев, — не сдавался Михаил. — А им и палку-то доверить нельзя.
— Выходит, не надо строить города в тайге?
— Надо. Только на природу сразу клади крест: озера и реки засорят, зверей выбьют, а лес выжгут. Вот ты, Николай, скажи: есть у вас в городе хоть один стоящий охотник?
— В городе две категории охотников: охотник-любитель, это таежный дилетант, мечтатель. Он любит побродить с ружьем. Птиц и зверей убивает очень редко. Зато про охоту любит рассказывать часами. И больше всего с чужих слов. Есть еще охотник-убийца. Этот для тайги страшнее любого бедствия.
— И откуда только такие люди берутся? — проговорил Андрей.
— По-моему, дело все в психологии человеческой. На сибирскую тайгу мы веками смотрели, как на бездонную бочку. По инерции и сейчас смотрим так же. Ступил человек на эту землю — первым долгом он должен убить какого-то зверя. Иначе это не поездка в Сибирь. Приехал знаменитый писатель или ученый — тащим его в лес на солонцы или организуем загон зверей. Убей.
— Что же будет с тайгой, когда построят БАМ? — спросил Михаил.
— Мне кажется, что всё будет по-новому, по-другому.
— Это интересно.
— На БАМе будут сознательные и честные люди. Построят города, сразу же возле них создадут сибирские лесные парки, заказники, заповедники, где будут бродить стада диких животных. Люди будут приезжать послушать рёв изюбров, полюбоваться косачиным током, посмотреть на воле медведя или сохатого. И самым тягостным преступлением здесь будет появление человека с ружьём.
— И не будут охотиться?
— Будут, но как? Нужно отстрелять полсотни коз. Охотинспекция набирает группу охотников-любителей, выдает винтовки. И едут они с егерем в определенное место. Устраивают загоны. Отстреливают, сколько нужно животных, и возвращаются.
А вы говорите, бамовцы природу погубят. Да они возродят её. Культуру в охотничий быт внесут. Они и похоронят навечно охотника-убийцу.
— Да, хорошо, если ты окажешься прав.
— Можете не верить. Но я такими вижу бамовцев.

На зимовье приехали на другой день поздно вечером. Я устал смертельно. Выпил стакан чаю и повалился на нары. Спал крепко, без снов.
— Подъём, охотничек.
Это будит Андрей. Все уже на ногах. Завтракаем и идём провожать Володю.
Рассвело. Небо обложено тучами, от этого сумрачно. Собаки на привязи звенят цепями, от нечего делать издали ворчат друг на друга.
— Будь осторожней, — напутствует его Михаил. — Через речки коней переводи в поводу.
Володя садится на лошадь и поднимает руку:
— Хорошего вам промысла.
Лошади порожняком идут ходко. Некоторое время их видно между деревьями, потом доносится только скрип саней, а вскоре и он затихает.
Я не знаю, что в это время испытывали мои товарищи, но мне вдруг стало грустно, будто с отъездом Володи навсегда ушел тот мир, из которого я пришёл.
— Прохлаждаться, мужики, нам сегодня некогда, — говорит Андрей.
Дел, действительно, у нас хоть отбавляй. Здесь мы будем жить около месяца, и поэтому по возможности надо сделать всё, чтобы после охоты было где отдохнуть.
Первым долгом приводим в порядок зимовье. Оно стоит на закрайке соснового бора. Единственное окно его обращено к неширокой мари, белой от снега. За ней с востока на запад течет река Онкаек. На берегах ее растет густой ельник, а поэтому кажется, что горы рассекает тёмная стена. Дверь обращена в глубину бора. Отсюда на север уходит хребет Халакит. Слева от него возвышается хребет Комариный. Отсюда хорошо виден его темный загривок, из которого выпирают серые скалы. На нем предстоит охотиться мне. Справа вытянулся хребет Высокий, бока его изрезаны распадками. Друг от друга хребты отделяют небольшие маристые ручьи.
Зимовье небольшое. Слева от двери, в углу, железная печка. От нее вдоль стены нары. Это моё место. У противоположной стены нары шире и длиннее. На них устроились Михаил с Андреем. У окна стол, над ним в два этажа полочки.
Мы конопатим мхом стены, ремонтируем лабаз, пилим дрова. На все это уходит день. В сумерках собираемся в зимовье, зажигаем лампу.
— Включи приемник, Андрей, — просит Михаил. — Последние известия скоро будут передавать.
Андрей ставит на стол портативный приемник и поворачивает ручку. Приемник издает протяжный писк и замолкает. Андрей трясет его. Бесполезно.
— Ты в радиокомитете работаешь, — обращается ко мне Андрей. — Посмотри, может, исправишь.
— Не могу, Андрей, — признаюсь чистосердечно.
— На кой шут тогда тебя держат в радиокомитете?
— Сам удивляюсь.
Радиоприемник отправляется на полку. Так мы оказались без газет и радио на целый месяц.
— Надо патроны приготовить, — говорит Андрей и ставит возле печки две пачки тозовских патрончиков. Масло разогреется, и его легко будет убрать с патрончиков.
Я устраиваюсь на нарах поудобнее. Дневные хлопоты окончены. Хорошо лежать на оленьей шкуре, слушать, как потрескивают дрова в печке, как за стеной шарит ветер.
Андрей достал блокнот и записал: «20 октября. Дневали. Возле зимовья убили пять белок. У одной белки белый носик».
— А я один раз убил соболя с белыми передними лапками, — говорит Михаил. Он чистит ружьё.
— Это что, — говорит Андрей. Он положил блокнот на полочку. — Я как-то убил косача, белого, как куропатка.
— Не заливай.
— У жены спроси.
— Тоже нашел свидетеля, — хмыкает Михаил. — Я один раз своей жене принес гагару и говорю: «Гуся спромышлял, свари к ужину». Теребит она, мучается. У гагары перья сидят, как гвозди в лиственнице. Соседка пришла и спрашивает: «Ты чтой-то, девонька, делаешь?» — «Да вот Миша гуся добыл. Только, должно, старый попался: руки до крови изранила, но ни одного пера выдрать не могу». — «Очнись, девонька, с каких это пор гагары гусями стали? Их собаки не едят, не то что люди. Вкус такой: ни рыба ни мясо».
Иду с работы. Я уже забыл про эту проклятую гагару. Открываю дверь. Из кухни гагара в меня летит. Ладно, успел пригнуться. Следом за гагарой вылетает из кухни жёнушка. Руки в бока, глаза круглые, как у совы, бешеным огнем сверкают: «Ты мне что, рыжий чёрт, вместо гуся подсунул?»
У печки щелкнул выстрел: патроны накалились. Надо мной в потолок ударилась гильза и упала на спальный мешок. Михаил схватил телогрейку и накрылся. Андрей вскочил и шагнул к печке. Но там раздалось сразу несколько выстрелов. Андрей юркнул под нары. Я даже удивился его проворству.
— Андрей, убирай патроны! — сердито кричит Михаил.
— Ты же ближе, — из-под нар отвечает Андрей. — Отодвинь их. Я из-за твоей дурной головы не хочу умирать раньше времени.
— Не пули же летят, а гильзы.
— Вылезай и лови их сам.
Парни ведут переговоры, а патроны лопаются. Щелкают о стены гильзы.
Наконец, Михаил встал, накрыл патроны телогрейкой и отодвинул от печки.
— Мозги-то ты дома забыл? — ругается Михаил. — Ближе-то к печке не мог положить.
Андрей, смущенный, вылез из-под нар, весь в перьях и стружках. Михаил глянул на него и затрясся от смеха.
— Гаси, Андрей, свет, — просит Михаил. — Завтра вставать рано.

Вот уже несколько часов иду лесом. Назариха с Орликом бегут впереди. На душе светло и радостно. Со всех сторон обступает тайга. Она всегда поражает своей необычайной красотой. Тайга, как море, никогда не бывает одинаковой.
Помню, как-то подстерегла меня пурга в пути. Потерял направление. Пришлось ночевать. Утром нашла меня Авдо, выслушала, а потом говорит: «О худой парень. Где у тебя глаза были? У всех гор лицо есть. На него надо смотреть. Всегда знать будешь, какая погода придет».
Тогда я на её слова не обратил внимания. Теперь я знаю: Авдо была права.
Сегодня, когда я выходил на охоту, ярко светило солнце, голубел снег, березовые рощи щеголяли белизной, сосновые боры были наполнены золотистым светом, кедры утратили угрюмость. Но вот на небо набросило белесую пелену, солнце потускнело. Посуровели лиственницы, насупились кедры, в их ветках лег сумрак. Даже берёзы пригорюнились. Набежала тучка, сыпанул снежок. И опять лес преобразился. Горы отодвинулись, расплылись, а затем совсем исчезли.
Залаял Орлик, Голос у него визгливый, как у щенка. Надо же природе наделить его огромным ростом, силой и в то же время лишить хорошего голоса. А я люблю звучный лай собаки. Громкий лай, особенно в горах, где он усиливается эхом, невольно будоражит во мне кровь охотника.
Вот подала голос Назариха. Белку нашел Орлик. Для Назарихи белка не представляет интереса, но она присоединилась для компании. Теперь она признаёт за зверей только сохатого и соболя.
Подхожу. Собаки лают на кедр. А он огромный, ствол в несколько обхватов, ветки настолько длинные и густые, что в них можно спрятать оленя. А попробуй белку увидеть. Бессмысленная трата времени. Некоторые охотники носят с собой бич. Ударят им по стволу. От резкого щелчка белка прыгнет на соседнее дерево. Но я таким орудием пользоваться не умею.
Назариха лает, а сама поглядывает на меня. Мол, плюнь ты на эту белку. Вокруг такого кедра неделю ходить будешь, не найдешь её. Попробуем. Заряжаю ружье дробовым патроном. Стреляю наугад. Может быть, пошевелится белка. Дробь стучит по веткам. Собаки выжидательно смотрят вверх. К моему удивлению, вдоль ствола падает белка: случайно попал. Орлик поймал ее на лету. Она вся в его огромной пасти, снаружи только бурый хвост.
— Нельзя! — кричу я и хватаю Орлика за загривок. А он спокойно жуёт белку. — Нельзя!
Слова мои не доходят до Орлика. Он не понимает их. Тогда ударяю посохом Орлика по боку. Он выпустил белку, отскочил и с укором смотрит на меня: «За что? Я же нашел белку!»
Орлик еще не понимает многого. А за науку ему придётся расплачиваться не раз. Другого выхода нет.
У меня была одна собака. Любого зверя брала. Охотиться с ней было одно удовольствие. Но имела гадкую привычку. С утра ей нужно было съесть трех белок, а потом за весь день не тронет ни одной. И что я только ни делал, а отучить от этого не мог. А если Орлик начнёт есть белок? Он же десяток проглотит и не почувствует: пасть как у медведя. Тогда ему нечего будет делать в тайге.
— Ты, дружище, не сердись, — дружелюбно говорю Орлику. — На охоте есть свои законы, и их надо соблюдать. Еще пару затрещин получишь и больше не тронешь белку.
Иду по распадку к вершине хребта. Собаки убегают. А времени уже много: перевалило за полдень. Еще спромышляю одну белку, и надо возвращаться к зимовью. Верно, трофеев сегодня маловато — всего пять белок, но для начала и этого достаточно.
Самое главное моё приобретение — это то, что я почувствовал себя в работе. Мне дано задание спромышлять сто белок и шесть соболей. Начало сделано.
Идти в гору трудно. Ичиги скользят, несколько раз падаю. Так недолго покалечиться или погнуть ружьё. Что делать? Поперек подошвы привязываю верёвочки из поводка. Ноги стали скользить меньше.
Свежий след белки. Собак нет. Пытаюсь выследить сам. Белка идет то низом, то по деревьям. С полчаса кружу по распадку. Наконец потерял след: белка ушла куда-то по еловому лесу. Не получился из меня следопыт.
Но где собаки? Они ушли по левой стороне распадка. Сворачиваю влево. След соболя. Свежий. Назариха махом ушла по нему. Но где Орлик? Почему он не пошел с Назарихой? Медлить нельзя. День клонится к вечеру. Иду по следу Назарихи и соболя. Как назло, путь их больше через буреломы, чащи. Становится жарко. Пот заливает глаза.
И вот ветерок доносит еле слышный лай Назарихи. Может, ослышался? Замираю на месте. Лай доносится из-за хребта, глухой, как из-под земли.
Проходит около часа, прежде чем добираюсь до Назарихи. Стоит сухая лиственница. На середине её толстый обломанный сук. Под ним округлое небольшое отверстие. Назариха прыгает на лиственницу, грызёт её, лает со злостью. Орлик лежит в сторонке и равнодушно наблюдает за ней. А потом поднял голову, навострил уши и умчался.
Отвязываю топор от поняги. Удар по стволу. Из отверстия показалась голова соболя. Крутнул острой рыжеватой мордочкой и спрятался. Еще удар. Соболь выскочил и растянулся на суку. Посматривает то на меня, то на Назариху, то на недалеко стоящий кедр. Движения быстрые, энергичные.
Вскидываю ружьё. Раздумывать некогда. Выстрел. Слышно, как ударилась пуля. Соболь замер на миг, а затем камнем упал мне на руки. Назариха прыгает мне на грудь, старается поймать соболя. Она возбуждена. Старушка, за такую службу тебе надо живой поставить памятник.
— Пошли. Уже поздно. А до зимовья, одному богу известно, какое расстояние.
— У-у-уу, — отвечает Назариха. — Мол, не волнуйся. То ли ещё будет. С соболем за пазухой можно и ночь прихватить. А каково с пустой понягой возвращаться. Но и этого не миновать ни одному охотнику.

Над лесом спускаются сумерки. Мне кажется, что они сгущаются слишком быстро. По моим расчётам, зимовье должно быть недалеко. А вдруг ошибаюсь? В этих местах первый раз. Тогда мои дела никудышние. Натыкаюсь на след. Мой. Утром проходил. И среди сосен показалось зимовье. Облегченно вздыхаю. Успел выбраться до ночи.
Михаил с Андреем тоже только что пришли, еще не успели раздеться. Курят, обмениваются впечатлениями. На печке варится чай. На столе горит семилинейная лампа, несмело высвечивая темные прокопчённые стены зимовья.
— Ну и как? — спрашивает меня Михаил.
Достаю соболя.
— Начало неплохое. Я тоже принес соболя и семь белок.
— А ты? — спрашиваю Андрея.
— Соболь и двенадцать белок.
Раздеваемся. Михаил стаскивает чирки. Портянки мокрые, мокрые и ноги. Промокли брюки и телогрейка. Мокрая одежда и у нас с Андреем.
— Тоже мне, век химии, — Михаил, прихрамывая, подошел к печке и стал развешивать одежду. — Никто не подумал пропитать каким-нибудь составом обувь для охотника, чтобы она не пропускала влагу. Было бы не обидно, если бы в воду забрел. Ведь всё от снега промокло. Для летчиков, геологов шьют, а нас, охотников, — целая армия. Или пушнина государству не нужна?
Михаил сел на нары, гладит колено и морщится от боли. От простуды обострился ревматизм, и это-то в первый день охоты. Будь хорошая обувь и одежда, не случилось бы этого.
Мы ставим на колено Михаилу компресс из спирта, даем таблетку бутадиона и садимся пить чай.
После чая тело тяжелеет. Клонит ко сну. Сейчас бы упал на спальный мешок и до утра не шевелился, но моя очередь кормить собак. Кое-как пересиливаю усталость. Надеваю сухую одежду и выхожу на улицу. Уже темно. Воздух сырой и холодный. Тянет ветерок. Шумит лес. Раскладываю костер и над ним вешаю три ведра со снегом. Близко воды нет. Андрей колет дрова. Михаил варит ужин и завтрак. Собаки лежат вокруг зимовья, отдыхают. Сегодня они хорошо поработали. Только Найда ходит за мной.
Холодный воздух немного освежает, но усталость не проходит. Сижу у костра на пне и жду, когда закипит вода. Найда сидит рядом и смотрит, как пляшут языки пламени на поленьях.
Прошло около двух часов, пока я сварил собакам еду. Поставил остывать. Теперь все садимся обдирать соболей и белок.
— Присмотрелся к хребту? — спрашивает Михаил.
— Немного. Места низкие. Можно в два счета заблудиться.
— Речки изучи. При нужде по ним выходи.
— Бывают старики — всю жизнь прожили в тайге, а плутают, — заговорил Андрей. — Жил такой дед Маркел. Ничего не понимал в лесу. Пойдёт на охоту, наткнется на чей-нибудь след и гадает, когда это он здесь ходил. Утром, должно быть. И отправляется по чужому следу. Глядишь, на чужую стоянку придет. Потом стал ёлку привязывать к поясу. Идет, а за ним ёлка на веревочке волочится.
— На кой шут ему ёлка?
— Чтоб свои следы с чужими не путать.
Охотился как-то Маркел с Корнилом. Пошел Маркел и заблудился. Кружит день, кружит другой. На ёлке все сучки обломал, голая палка за ним таскается. На третий день встретил Корнила.
— Здорово, паря, — обрадовался Маркел. — Хоть тебя нашёл.
— Что ты тут делаешь? — спрашивает Корнил.
— Кружу, — отвечает Маркел. — Третий день стоянку найти не могу.
— И я тоже. Вдвоем веселей будет.
Сели на колодину. Давай гадать, куда идти. Один говорит, что надо направо, другой — налево. Спорили-спорили, разругались и ушли каждый своей дорогой. Ходили-ходили, опять у этой же колодины встретились.
— Ты куда идешь, Корнил? — спрашивает Маркел.
— К балагану, — отвечает Корнил.
— И я туда же. Идем вместе, веселей будет.
Спускаются с хребта. Балаган.
— Куда мы пришли? — спрашивает Маркел.
— Не знаю, — отвечает Корнил. — Я вчера сюда два раза приходил чай пить.
— И я заходил. Давай поедим да дальше пойдём.
Разожгли костер. Варят чай. Маркел заходит в балаган и говорит:
— Послушай, Корнил. Тут парка лежит, уж больно на мою похожа.
— Я тоже в изумлении. Носки висят, точь-в-точь как мои. Сам видел, как старуха вязала.
— А вот и рукавицы мои — говорит Маркел. — Это же наш балаган.
Михаил, покачивая головой, смеётся.
Кормим собак. И только потом ужинаем сами. На это у меня уходят последние силы. Я ложусь на спальный мешок. Андрей что-то спрашивает, но я не могу ответить. Засыпаю крепким сном смертельно усталого человека.

Несколько дней нам везло: кто-то из троих обязательно принесёт соболя. Андрей один раз сразу двух спромышлял, да ещё как — на одном дереве.
За это время я почти вошел в форму — стал меньше уставать. Приноровился ходить так, чтобы силы распределять равномерно на весь день. Привычным стало вечером после охоты пилить дрова, варить собакам еду. Разобрался в местности. Теперь по Комариному хребту ходил как по деревне: каждый распадок знаком. Появились любимые места.
Мы незаметно уверовали в то, что на этот раз тайга щедро наградит нас богатыми трофеями. Но вдруг заколодило. Первым с пустой понягой вернулся я, потом и Андрей с Михаилом. И пошло так. В довершение ко всему Михаил потерял собак. Два дня искал, но так и не нашёл. А вечером расфилософствовался:
— Давно я присматриваюсь к тайге. Верьте или не верьте, а душа в ней есть. Другой раз смотрит на тебя и будто улыбается. Тут удачи хоть отбавляй. У зимовья любого зверя спромышляешь. А в другой раз вдруг насупится, колючим взглядом посмотрит. Лучше не ходи в лес: все равно ни с чем вернёшься.
Утром пришли собаки. Михаил накормил их и ушел по их следу: где-то они соболя держали. Напрасно мы ждали его вечером — не вернулся.
Я иду лесом, а в голову лезут недобрые мысли: «Если собаки нашли берлогу, подняли медведя? Михаил может угодить к нему прямо в лапы».
И охота для меня потеряла всякий интерес. К тому же день теплый, сыплет снежок. Все вокруг серое. Небо низкое и будто давит на тебя. Поворачиваю к зимовью. Не придёт Михаил к вечеру — пойдем искать.
На зимовье прихожу рано. Варю собакам еду, пилю дрова. В душе не унимается тревога. Выхожу посмотреть на следы Михаила. Уходят они в хребет Халакит. Возвращаюсь и от нечего делать ломаю ветки для собачьих лежанок.
Прибегает Лапчик — белый, как горностай, кобель Михаила. Наконец-то. Ставлю на печку греть суп и чай. Вот и сам Михаил. Шагает устало, ноги точно пристают к земле. Весь прокопчённый, даже борода и усы почернели. Трубка в зубах, но не дымится.
— Здорово, — роняет Михаил.
Он снимает понягу, мокрую телогрейку и садится на нары. Достает кисет, но закуривать не стал, положил отяжелевшие руки на колени.
Наливаю кружку чаю и с куском сахару подаю Михаилу. Он вдыхает аромат чая, а потом осторожно прихлёбывает.
— Соболь-то где? — не утерпел я.
— В лесу бегает. Пошел я по следу собак. Он привел меня в вершину Красной речки. Колодина, вся изгрызена. В ней держали собаки соболя. Пока бегали к зимовью, он ушёл. Собаки взяли след. Догнали соболя у Малого гольца. Скала там огромная. Соболь занырил в каменную россыпь. Сутки бился, так и не мог выгнать из камней.
— Черт с ним, с соболем, другого найдёшь. Михаил поел и повеселел.
— А Андрей где?
— Ушел на речку Онкаек. Соболь там живет. На эту сторону два раза прибегал.
Недалеко от зимовья залаяли собаки. Раздался выстрел. Вскоре собаки опять залаяли. Пришел Андрей.
— На кого это трезвонят собаки? — спросил я.
— Косачи в березняк прилетели кормиться. Вот и гоняют их.
— А ты кого стрелял у ручья?
— Соболя, — небрежно ответил Андрей, будто речь шла о рябчике, не больше.
— Да ну? — удивился Михаил. — Покажи.
Но Андрей не торопится. Снял понягу и поставил ее в угол, так, чтобы нам не видно было, что на ней. Снял телогрейку и закурил. В глазах лукавый огонек. Андрей любит наслаждаться нашим нетерпением.
— Надо же богу придумать такого человека, — возмущается Михаил. — Да не тяни же.
Андрей отвязывает от поняги соболя и подаёт мне. Чудо природы: чёрный, будто смоляной, туловище тонкое, длинное, толстые сильные лапы. Весь в движении, будто прыгнул и застыл так.
— Красавец.
— А ты посмотри на выстрел, — похваляется Андрей. — Сразу видно — мой почерк.
Верно, возле уха небольшая ранка — и все.
— Даже череп не пробит.
— Вот так стрелять надо, — довольный собой, говорит Андрей.
Теперь соболя рассматривает Михаил, дует на него. Такого соболя добывать приходится нечасто, поэтому мы от души рады удаче Андрея.
— За весь день даже беличьего следа не видел, глухаря верно, добыл, — рассказывает Андрей. — Иду обратно. На душе скверно. Опять пустой. Зимовье показалось. Залаяли собаки в ельнике у ручья. Думаю, хоть белку нашли. Подхожу. Соболь… Как в сказке.
— Этот рублей сто потянет, — говорит Михаил. — Баргузинский. Высший сорт. Лучшего не бывает.
Михаил небрежно бросил соболя на нары. Соболь неуверенно встал на лапы и поднял острую мордочку. Андрей смотрит на него в изумлении. Он не поймет, кажется ему или на самом деле соболь ожил. Михаил тоже удивлен. А соболь крутит мордочкой: где же он находится?
Наконец Андрей понял, что соболь ожил, и резко протянул руку, чтобы схватить зверька. Но соболь юркнул под руку и прыгнул ко мне. Я от неожиданности отпрянул, соболь прыгнул обратно к Андрею, тот ударил его рукой. Соболь отлетел к порогу, но, оттуда прыгнув несколько раз, очутился на столе. Михаил запустил в него деревянной правилкой. Вдребезги разлетелось стекло — соболь, как черная молния, только мелькнул в окне.
У нас шок. Несколько секунд смотрим на разбитое стекло. Первым опомнился Андрей, выскочил из зимовья.
— Собаки! Усь! Взять!
Ни одной собаки. Они лают в березняке на косачей. Попробуй их от птиц примани.
А ночь будто этого ждала. Повалил снег. Сразу стало темно. Сами не зная, на что надеясь, бежим вокруг зимовья к окну. След соболя. Его быстро заваливает снегом. Андрей растерянно смотрит на нас и говорит:
— А какой соболь был…
— Баргузинский, — вторит Михаил.
Мы смотрим друг на друга и смеёмся.
— Не черт ли, а?

По привычке просыпаюсь рано. В зимовье темень. Воздух за ночь настыл, прохладно. Из угла, где спит Михаил, доносится храп. За зимовьем в стены царапается ветер. Монотонно гудит лес. Брякнула цепь: это ворочается Загря. Андрей его привязывает на ночь, чтобы не затевал драк.
Чувствую, что время вставать. Сегодня пойду на вершину Озерного распадка. Назвали его потому так, что там на хребте небольшое озерко. По распадку места глухие, темные, соболи любят жить. Я оттуда уже двух принес. Еще надо будет попытать счастье.
Но почему сегодня парни разоспались? Вспомнил: сегодня днюем — выходной сделали. Удобнее устраиваюсь в спальном мешке. Но сон не идет. Все-таки как нескладно устроен человек. Все дни мечтал: придёт выходной, до обеда спать буду. А вот теперь не спится. Зато завтра вечером, когда от усталости глаза слипаться станут, буду жалеть, что не спал, когда была возможность.
Андрей тоже ворочается, кряхтит, его донимает поясница, хотя на болезнь он не жалуется. Закуривает. Спичка вспыхивает, на миг выхватывает черные стены, и снова зимовье заполняет темень.
— Михаил, ты долго еще храпеть будешь? — от нечего делать говорит Андрей.
Михаил перестал храпеть, повернулся на бок, молча закурил.
— За трубку взялся, — продолжает Андрей. — А я бы на твоем месте о завтраке подумал. На зимовье глухарь лежит, жирный.
Андрей не любит готовить еду, считает, что кухня — удел женщин, поэтому всегда найдет предлог увильнуть от этого хлопотного дела. Вот и приходится больше всего возле печки торчать Михаилу.
— Андрей, у тебя хоть маленько совести есть? — спрашивает Михаил.
— Ты это о чем? — отзывается Андрей.
— За все время ты хоть раз варил?
— Я в одной умной книге про разделение труда читал, — спокойно отвечает Андрей. — Ты не знаешь, что это такое? Объясню. Живем мы в зимовье трое. Николай спромышлял пять глухарей и три тетери. Я — четыре глухаря. Вчера принёс одного.
Михаил молчит.
— Нет, ты скажи, принес я вчера глухаря или нет? — наступает Андрей.
— Ну принёс, — уныло отзывается Михаил. Он знает, к чему клонит Андрей.
— Вот видишь, принёс. А ты за все время даже паршивой кедровки не подстрелил.
Михаил отвечает не сразу. Мне его жалко. Не везёт мужику. И Андрей каждый вечер над ним подтрунивает.
— Разве я виноват, что птица мне не попадается, — оправдывается Михаил.
— Николай, ты только послушай, — не унимается Андрей. — Всем глухари попадаются, а ему нет. Скажи лучше, что лень таскать, плечи жалеешь.
— Невыносимый ты человек, Андрей, — Михаил сплёвывает.
— Ты послушай, как вчера дело было. Утром захожу в кедровый колок. Остановился прикурить трубку. Шагах в пяти кедр. С него хвоя падает. Смотрю и глазам не верю: чуть ни на каждой ветке по тетере сидит, штук десять. Хвою клюют, завтракают. У меня от такой диковины дух захватило. Поднимаю ружьё, а сам думаю: «Сварю я тебе, Андрей, сегодня целую тетерю и заставлю есть одного до тех пор, пока на пузе трещины не появятся». Выбираю самую крупную, она на нижнем сучке сидит. Будь я повыше, дулом бы достал до неё. Стрелил. Пуля — дзинь и с нудным воем пошла над лесом. Тетери всполошились, заклокотали и, как воробьи, сыпанули в разные стороны. Одна меня чуть не задела за шапку, ветром обдала.
В белку на любой лиственнице попадаю, а она там — меньше воробья. А вот в тетерю с пяти шагов не попал. Не зря старики говорили: «Если чёрт удачу украдёт, пуля из ствола не вылетит».
— Хуже бывает, Михаил, — говорит Андрей. — Только нам от этого, дорогой, не легче. Ты можешь сколько твоей душе угодно заниматься воспоминаниями, а нам лучше свари глухаря на завтрак. Тогда я буду тебя уважать хотя бы как кашевара.
— На кой леший мне твое уважение! — выходит из себя Михаил.
Андрей смеётся. Михаил еще что-то бурчит себе под нос, но встаёт, зажигает лампу и растапливает печку. Смотрит он на Андрея как на кровного врага, который уже до предела истерзал его душу.
Встаем и мы. Андрей торжественно заносит глухаря.
— Смотри, какой красавец, — говорит он мне. — Килограммов семь-восемь будет.
Глухарь верно крупный.
После завтрака решили первым делом помыться. На костре в вёдрах грею воду. Андрей взялся за генеральную уборку в зимовье, выскоблил стол, перемыл посуду, вымел мусор и принес кедровой хвои. В зимовье сразу стало свежо и уютно.
Моемся по переменке у печки. Сейчас бы в баню. Но это пока мечта.
— Что баню не срубите? — спрашиваю Андрея. — Вы же каждый год здесь охотитесь.
— Её летом рубить надо. А кто отпустит? Сенокос. А в госпромхозе коров много. Их зиму чем-то кормить надо. А там ловля рыбы. Да мало ли ещё хозяйственных дел.
Я достал карту.
— Вот смотри, Андрей, речка Лисья. Здесь зимовье. А вот стоянки ещё пяти бригад. Лисья оказалась в центре. Сделайте здесь базу. Срубите баню. В назначенный срок можно собираться. У эвенков такое место встречи называется «бальжор». Можно день-другой отдохнуть, сдать пушнину. Послушать лектора.
— Мы об этом не раз говорили на собраниях. Обещали нам построить базу, но так и не построили.
— Но почему?
— Я сам себя об этом много раз спрашивал. Мне кажется, не только потому, что мало людей стало. Раньше вообще на пушнину спрос больше был. Вышел я из тайги, дадут мне дней пяток отдохнуть и опять отправляют. Так до февраля и охочусь. Теперь же охотники почти все выходят из тайги в конце ноября или начале декабря. На всей Нижней Тунгуске и ее притоках если человек десять охотятся до февраля, так это хорошо. А в декабре ведь самая охота. Ты же видишь, осень у нас снежная, тёплая. Соболь больше лежит. Ударят морозы в декабре, он и заходит. Тут бы его ловушками и брать, так охотников уж нет в тайге.
— Зачем же ждать, когда тебя пошлют в тайгу? Охотник же ты. Ну и промышляй белок и соболей, пока они линять не начнут.
Андрей усмехнулся.
— Ты во время войны и после войны сам охотником был. Где ты зарабатывал деньги на жизнь? — спросил меня Андрей.
— В основном на охоте. Летом подрабатывал рыбалкой.
— Видишь, тогда тебя нужда в тайгу гнала. Сейчас, брат, другое дело. Возьмем меня. И я раньше только охотой жил. Теперь я — рабочий госпромхоза. Мне установили северную надбавку сто процентов. Вожу я в селе дрова и сено. За месяц сто рублей заработал да еще надбавки сто рублей. Оно и ничего получается. У меня своё мясо, своя рыба, своя картошка и капуста. Работать, верно, на морозе приходится, так вечером я свободен. Ужин мне приготовлен. Я и газету почитаю, в кино схожу, будет желание, с товарищами за рюмочкой посижу. А в тайге меня что ждет? Как живем, сам видишь. Хлещешься по тайге сутками, а соболя то ли добудешь, то ли нет. Вот охотники и не идут в тайгу: смысла нет. На подвозке дров вернее. Из-за этого мы много пушнины в тайге не добираем.
А где отжили свой век деревни, там вообще не бывают охотники. Таких мест на одной Тунгуске не одна тысяча квадратных километров. Получается как-то неладно. Государство на огромные убытки шло, чтобы расплодить соболя. Расплодили. А теперь не берём.
К нам один писатель приезжал. Поселился в зимовье. Это он охотничью жизнь познавал. Хотел прожить все лето, а тут дожди зарядили. Зачихал писатель и через неделю укатил в город. Написал он книжку. Оплакивает маленькие деревушки, жалко ему, что их не стало. Ругает райком партии на чем свет стоит. А сам-то в зимовье неделю кое-как прожил. А туда же, учить берётся. Не деревушки надо спасать, а охотничьи базы на их месте строить, чтобы приехал из города человек — вот тебе собака, одежда хорошая, ружье, лыжи. Да мои бы братья и сын каждую осень охотились. А таких охотников сейчас в городах не одна сотня живет. А сколько пенсионеров, которые бы с удовольствием охотились, только создай им условия.
Андрей посмотрел на меня так, будто я во всем этом виноват.
— Как видишь, пришло время серьёзно подумать о тайге и об охотниках.
Да, Андрей прав. Мы забыли про охотников и про богатства тайги. Ведь порой дело доходит до парадокса.
Нам дали двадцать лицензий на отстрел лосей. Но мы пока не добыли ни одного, и не потому, что зверей нет. Убить-то просто, а как мясо доставить в деревню. Попробуй-ка на сто километров прорубить дорогу в тайге. Слишком дорогая цена такому мясу. А ведь можно сделать проще. Посадить на вертолёт двух охотников и отстрелять лосей столько, сколько нужно, притом по выбору. Но за охоту на вертолёте нужно заплатить более двухсот рублей за час. Такое мясо будет дороже золота. Непонятно: авиация точно другое государство в нашем государстве, которое не волнует земная жизнь. А мясо-то летчики едят и одежду носят из мехов, которые сдают охотники.
Без строительства охотничьих баз нам не обойтись. Уже сейчас нужно создавать охотничьи общества в городах, закреплять за ними промысловые угодья. Эти общества могут многое сделать в строительстве баз.
Мы много говорим и пишем о том, что пушнины, особенно соболей и ондатры, с каждым годом поступает государству все меньше и меньше. А поступать будет еще меньше. У охотников нет материального стимула добывать соболя. Иногда за одним соболем приходится охотиться неделю. Добыл, а он серый. Стоимость его — пятнадцать рублей, да еще выплатят тебе за него вначале половину, а вторую половину — через полгода. А какая разница промысловику. — на чёрного или серого соболя охотиться, сил-то на того и на другого одинаково затрачено. Повышение приёмной цены на соболя привлечёт многих охотников-любителей. Таким образом сразу будет решено несколько проблем. А пока государство ежегодно теряет миллионы рублей.

Иду по следу Назарихи и соболя. А они всё дальше и дальше уводят меня в хребет. Лес здесь густой и темный, смотрит на меня угрюмо, ропщет. Между стволами крутится ветер, играет хвоей, заметает следы. И чувствую я себя среди кедров чужим и одиноким. От этого усталость усиливается, ноги точно прилипают ко мху, прикрытому снегом. Не раз уже появлялась мысль: не повернуть ли к зимовью? Остановлюсь, послушаю тревожный шум леса — и снова вперёд.
И надо же, день начался так хорошо. На восходе солнца за несколько минут убил четырёх белок. И тут след соболя, Назариха пошла с азартом. Обрадовался. Наконец-то чёрная полоса неудач прошла.
И все дело испортил Орлик. Назариха почти настигла соболя: он кормился голубицей, которую на старых гарях еще не завалил снег. Орлик поднял глухаря и залаял. Соболь испугался и побежал.
И вот день уже на исходе, а поединок продолжается. Соболь оказался опытным, видимо, его уже не раз гоняли. Как только его начинает настигать Назариха, соболь ищет упавшее дерево, забегает на него и затаивается. Назариха добегает до дерева и мчится в обход. Соболь прыгает на след Назарихи и уходит по нему назад, потом где-нибудь в чаще свернет со следа.
Назариха добежит до конца дерева, а следа дальше нет. Пока разберётся, что случилось, соболь уже утянет метров на двести — триста. Молодая собака давно бы его догнала. Назариха же не может, прыть уже не та.
Серый день начинает темнеть. Усиливается ветер. Я присматриваю место для ночлега. Выбираю ровную площадку между кедрами. У колодины раскладываю костер. Из глубины леса доносится протяжный вой. Назариха. Потеряла след, не знает, где я. Вот от обиды и завыла.
— Назариха! — зову я.
Прибегает, виновато смотрит на меня. Треплю ее по загривку.
— Ничего. Другого найдём, — успокаиваю её.
Назариха, не разгребая снег, ложится недалеко от костра, кладет морду на лапы и закрывает глаза. Уморилась.
Прибегает Орлик. Ему хоть бы что, посматривает то на меня, то на деревья.
— Не стыдно тебе, Орлик? — отчитываю его. — Помочь матери не хочешь.
Треснула ветка. Орлик огромными прыжками убежал в чащу, через минуту вернулся и лег под деревом.
Ломаю ветки и сажусь на них у костра. Смертельно хочется пить. Котелка нет. На моё счастье, недалеко стоит берёза. Валю дерево, отрубаю от неё чурбан, грею его на костре, сдираю бересту, а из нее делаю коробку и растаиваю в ней снег.
Утолил жажду. Теперь надо сушиться: телогрейка на мне от снега и пота промокла насквозь, брюки мокрые, промокли портянки. Если не просушить, то завтра мне не подняться. Развешиваю одежду вокруг костра.
Теперь дает о себе знать голод. Есть четыре белки. Обдираю. Две тушки отдаю Назарихе с Орликом, а две жарю себе. Одна на ужин, другая на завтрак.
Но что одна тушка после такого утомительного дня? Сейчас бы пирог из налимьей печени, сохатиную губу и стакан вина. На худой конец, хотя бы краюху хлеба и кружку душистого чая.
А ночь уже сгустилась. Деревья шумят. Устраиваюсь на ветках у костра, укрываюсь телогрейкой, жаль, что уж больно коротка. Ветер крутит. Пламя то длинным языком тянется ко мне, точно хочет лизнуть, то клонится в другую сторону. Снизу пригревает, а колени мерзнут.
Где-то недалеко с треском упало дерево. Не хватало, чтобы меня здесь прибило. И кто придумал эту охотничью жизнь? Вот она, цена соболя.
Начинаю дремать. Шум леса становится глуше. Сквозь сон чувствую запах паленины. Вскакиваю. Горит рукав телогрейки: прилетел уголёк от костра.
Тушу. А времени только восемь вечера — вся ночь впереди.
Вдруг Орлик встрепенулся и бросился с лаем от костра. За ним побежала Назариха. Я схватил ружье: не шатун ли?
— Не стреляй, бойё, — слышу голос Авдо.
Вот и она. Высокая, жилистая. На спине котомка, в руках пальма. На плече ружьё.
— Здравствуй, бойё.
Авдо! Не сон ли это?
— Откуда ты взялась?
— Шла напрямик через хребты. Маленько припоздала. Ночевать хотела, да след твой увидела, а потом костёр. Вот и пришла.
Авдо сбросила котомку, устало присела у огня и раскурила трубку.
— Как здоровье твоё? — спросил я.
— Маленько лучше стало. Пошла тебя проведать. Соболь где?
— Ушёл.
Я рассказал, как соболь обманул Назариху.
— Совсем старая Назариха стала, — с грустью проговорила Авдо. — Орлика пошто не научил?
— Не идёт он с Назарихой. Попадётся след соболя, бросится Назариха, Орлик за ней. Ростом-то с телка, по пять метров прыжки делает. Убежит от Назарихи. Соболь напетляет. Ходит Орлик по следу, ходит, а тут фыр-р-р — птица, глухарей нынче много. Он за птицей. Залает, испугает соболя. А пуганого где Назарихе догнать…
— О леший, — вздыхает Авдо. — С одним с ним ходить надо.
— Не могу Назариху оставить у зимовья. Без неё охоты для меня всласть не будет. Привык очень к ней. Уж умна, понятлива, хитра. Родня, а не собака. Нет, не могу без неё.
Мы с Авдо пьем душистый чай с шаньгами и пирогами.
— Пошто котелок с собой не взял? — спросила Авдо.
— Хотел близко сходить. Да вот попался этот сумасшедший соболь. Как там мама?
— Маленько хворала. Теперь совсем здоровая. Тебя ждёт. Рукавицы теплые прислала.
— У меня же есть рукавицы.
— Разве мать не знает, что у тебя есть? — Авдо подвинула котомку, заглянула в неё. — О леший, все мокрое.
— Закрыть надо было.
— Закрывала. Косач напугал. Иду, он из-под ног вылетел, шибко крыльями захлопал, борони бог, как напугалась. Качнулась от косача, на спину упала, — Авдо взмахнула руками, показывая, как падала, и засмеялась.

С восходом солнца идем с Авдо к зимовью. Ветер стихает, дует вяло, будто растерял в горах силы. По небу непрерывной вереницей мчатся облака. В прогалинах виднеется бледное синее небо. За всё время оно показалось раза два или три.
Север. У него свои законы. Как правило, осень теплая и снежная. Только тогда, когда выпадет снег около метра, наступят морозы. Они ударят в конце ноября или в начале декабря. Если снегá не выпадут в достаточной мере за октябрь и ноябрь, в тайгу придет беда. Птице негде будет укрыться, и она начнёт гибнуть. Промерзнут реки и озёра. Задохнётся рыба. Без воды окажутся ондатры. Они массами отправятся на поиски водоемов и станут добычей лисиц и волков.
Авдо идет впереди меня. Собаки показываются то справа, то слева. Над деревьями с криком носятся кедровки. Авдо осторожно посматривает по сторонам.
Заходим в березовую рощу. Здесь всё белым-бело. Кажется, что и воздух белый. Поднимается табунок рябчиков. Свист, хлопанье крыльев. Рябчики серыми шариками рассаживаются по деревьям и с любопытством рассматривают нас. Человека они видят впервые и поэтому не знают, пугаться его или нет.
Авдо останавливается и удивленно смотрит на меня.
— Пошто не стреляешь?
Хотя у нас не было уговора, рябчиков мы не трогаем. Три года назад ударили ранние морозы, а снег был мелкий. Рябчики погибли. И только в этом году кое-где стали появляться табунки их. Я сказал Авдо, почему мы их не промышляем.
— Совсем хорошо делаете, — одобрила Авдо.
К зимовью мы подошли в сумерках. Впереди раздался выстрел, потом другой. Затем над лесом взлетела ракета. Это сигнал для меня. Я даю ответный выстрел: не беспокойтесь, иду.
— Давай маленько обманем мужиков, — предлагает Авдо. Глаза её светятся озорно.
— Давай.
Шагах в двадцати от зимовья Авдо прячется за сосенками, а я иду. Михаил с Андреем вышли меня встречать.
— Нашёлся, — радуется Михаил. — А я уж не знал, что и думать.
— Я же тебе говорил, что придёт, — вступает в разговор Андрей. — Таёжник не может не прийти.
— Всякое бывает, — возражает Михаил. — Я здесь каждое дерево в лицо знаю, и то другой раз промашка выходит. А человек столько лет в тайге не бывал. Да и места незнакомые.
— Человек с голоду помирает, а он…
— Чай горячий. Пошли, — приглашает Михаил.
Я нарочно тяну время, счищаю снег с брюк. Михаил с Андреем скрываются в зимовье. Я машу рукой Авдо.
И вот вместо меня в зимовье входит Авдо. Андрей стоит у стола спиной к ней, наливает в кружку чай. Михаил сидит на нарах, обдирает белку.
— Соболя-то хоть спромышлял? — не поднимая головы, спрашивает Михаил.
— Но-о-о, — подражая моему голосу, тянет Авдо.
— Хоть не зря у костра коптился, — говорит Андрей и оглядывается на дверь. Открыл рот, хотел сказать еще что-то, да так и застыл. Михаил поднял голову. Глаза у него округлились, рука с ножом опустилась на колено.
— А Николай где? — промямлил Михаил.
— Какой Николай?
— Да мы сейчас с ним разговаривали.
— Со мной говорили. Пошто за Николая принимаете? Или мозги у вас отсырели? Куда Николая девали?
Андрей с Михаилом ошалело смотрят друг на друга. Происходит что-то странное.
— Совсем одичали, — с упрёком продолжает Авдо. — Человека вторую ночь нет, искать не идёте. Совсем худые люди. Прогонять из тайги надо.
Андрей с Михаилом совсем сбиты с толку. Первым опомнился Андрей.
— Авдо, да ты нам не морочь голову.
Авдо не вытерпела, трясясь от смеха, повалилась на нары.
— О леший, — только и смогла произнести она.
В зимовье вхожу я. Только теперь Андрей с Михаилом поняли, что попали впросак.
— Мы тебе, Авдо, это припомним, — беззлобно грозится Андрей.
Авдо вытирает слёзы и говорит:
— Но, здравствуйте.
Андрей с Михаилом за руку здороваются со старой таёжницей. Они не меньше моего рады ее приходу. А выходка Авдо окончательно покорила их. Без доброй шутки тяжело жить в тайге.
— Дома все здоровы, — сообщила Авдо, — привет вам шлют.
Когда расспросы окончились, Авдо из котомки достала бутылку спирта, поставила на стол, смотрит на нас, какое впечатление произвела.
— Авдо, да ведь тебе цены нет! — восклицает Андрей.
— Эх мать честная, — радуется Михаил и теребит рыжую бороду. — Да такое даже во сне не могло присниться.
На столе появляется глухарь, зажаренный целиком на костре, язи с душком из запасов Андрея, расколотка из сигов — как-то Михаил ходил на стоянку к соседям и принёс от них. Андрей разводит спирт, на полке находит рюмку без ножки и ею разливает по кружкам.
— Однако, с праздником вас, мужики, — поднимая кружку, говорит Авдо.
— Как, разве сегодня праздник? — спрашивает Михаил.
— Седьмое ноября сегодня. Пошто не считаете дни?
— А по нашим подсчетам до праздника ещё три дня. Андрей, ты что нам голову морочишь?
— Промашка, ребята, вышла. На прошлой неделе дни не считал, вот и сбился. Спасибо, Авдо, и тебя с праздником.
Немного захмелев, ребята просят Авдо спеть. Она вначале отказывается, но потом соглашается, поёт.
Давно-давно, когда еще с неба не падала звезда, в небольшом стойбище родилась девочка. Назвали ее Авдо. Мать ей пела песни. В них рассказывала, что на свете есть русские купцы. Они большие, как кедры, бороды у них черные и мохнатые, как ветки ели. Эти люди зимой приходят на стойбище, бесчестят девушек. Выросла девочка, невестой стала. Встретила в лесу русского охотника и убежала в чум. Но он пришел и поделился с ней свинцом и порохом. Шибко давно это было, но Авдо не забыла доброту русского парня. Тогда она узнала, что русские охотники живут так же бедно, как и эвенки. И их тоже обманывают купцы.
Потом Авдо пришла в деревню, и там она подружилась с сероглазой девушкой. И девушка подарила ей бусы. Они были красные, как рябина зимой. Когда у Авдо было горе, она всегда приходила в русскую деревню к подруге, и та утешала её. Долго жила Авдо, и с каждым годом все больше становилось у нее друзей. И я прошу добрых духов, чтобы они всегда посылали удачу моим друзьям.
Авдо пела. На столике тускло горела лампа. В тон ей шумел лес.

Речка Онкаек шириной не больше десяти шагов. Она, точно зверь, уходящий от погони, хитро петляет между горами. Под тонким льдом, на перекатах, звонко бурлит вода. С обеих сторон к речке жмутся густые ели и одинокие лиственницы.
Сейчас речка тихая, спящая. Зато весной бурная и свирепая, вздуется от вешних вод и мчится, сметая все на пути. На извилинах подмывает берега, валит деревья, поэтому через речку лежат лиственницы и ели, в комлях у них щетинятся корни. На ровной снежной глади следы белок, горностаев и соболей. Особенно много навязали узоров глухари. Шаг у них степенный.
Авдо остановилась у небольшой вымоины берега.
— Камни здесь собирают глухари, — проговорила Авдо и посмотрела на солнце, которое уже поднялось над горами. — Однако, скоро прилетят.
Выходим на плес. Он длиной шагов двести, ровный, а с боков — крутые берега, на них темные стены ельника. На середине плеса ель, наполовину вмерзшая в лёд. Ветки у неё пышные, зеленые, видимо, упала во время осенних паводков.
На ели мы и устроились. Я заряжаю «белку» крупной дробью. Ветки ели нас хорошо скрывают. Нам дано задание на троих — добыть и сдать в райпо пятьдесят глухарей. Вот мы и решили с Авдо на них поохотиться.
Справа от нас, шагах в двадцати, лиственница. Ствол в два обхвата, толстая, красноватая кора с глубокими трещинами. Сучья начинаются почти от земли, они толщиной в руку, узловатые. Это гигантское дерево, отодвинув от себя ели, высоко поднялось над ними. Вершину лиственницы сломало бурей или срезало молнией. У обломка сучья разрослись веером. Над всем лесом возвышается великан. Много веков стоит здесь лиственница. И вот как-то ранней весной молодая орлица свила здесь гнездо, оно огромной шапкой темнеет в голубой выси. Теперь каждую осень поднимаются отсюда орлы, такие же могучие, как это дерево.
Авдо перехватила мой взгляд.
— Шибко большие орлы здесь живут, — заговорила она. — Я летом геологов здесь проводила. Ниже по речке скала есть, у неё остановку сделали. Утром чай пьём. Мой Бусик кабарожку пригнал и лает. Мы любуемся кабарожкой, а она стоит над отвесной скалой на выступе с ладонь.
Свист крыльев раздался. Бусик лег между камнями и визжит. Што случилось? А с неба орел упал, чёрный такой. Всадил когти в спину кабарожке и понес её к гнезду. У него четыре орленка было. Парни ружья схватили, хотели убить орла. Я не дала. Орел — всем птицам царь. Шибко сильный. Когда на охоту летит, даже олени прячутся.
Прибежали Орлик с Назарихой и легли у наших ног. Авдо покосилась на них.
— Пошто пришли? Глухарей пугать будете.
В конце плеса из-за поворота вылетел глухарь. Разбросав крылья, он пошел на снижение. С каждой секундой глухарь все ближе и ближе. Вот уже виден матовый, с синеватым отливом клюв, красные брови. Я слежу за каждым его движением. Глухарь уже рядом. Вытягивает ноги. Я вскидываю ружьё и, не целясь, стреляю. Глухарь кыркнул, с силой замахал крыльями, но крылья с перепугу не удержали, и он, обдав нас ветром, пролетел над головами, шагах в пяти грудью пропахал снег и вскочил на ноги.
Орлик, перемахнув ель, в два прыжка оказался у глухаря. Второпях схватил его за хвост. Тут же подбежала Назариха, но не рассчитала бег и наткнулась на Орлика. Тот подмял её под себя и выпустил хвост птицы.
Глухарь подпрыгнул, изо всех сил работая крыльями, взмыл вверх и только мелькнул между деревьями. Орлик отпустил Назариху, выплюнул черное длинное перо, прыгнул к берегу и замер, гадая, куда же улетел глухарь.
Назариха поплелась за ним. Авдо тряслась от смеха и приговаривала:
— О леший! Совсем непутёвые собаки. Глухарю хвост испортили.
Авдо глянула на меня.
— Пошто мимо стрелял?
— Уж больно близко. Дробь кучей прошла.
Мы перебрались на берег под орлиное гнездо. Сбоку стрелять удобнее.
— А где сейчас наш Старик, Авдо?
— Там, у Юктокона, живет. В прошлом году ходила к нему. Одичал маленько. Я ему ягоды приносила. Сидит на дереве, на землю не спускается, боится.
С берега я еще раз промахнулся.
— Глаза у тебя, бойё, хуже моих стали, — подтрунивает Авдо.
— Ничего, Авдо. Зато я каким красавцам жизнь сохранил.

Несколько дней мы охотились с Авдо. Просто удивительно, откуда у неё берутся силы. Вдвоём мы спромышляли двух соболей и полсотни белок.
— Это ты удачу принесла, — говорю я.
— Пошто я? — не соглашается Авдо. — В хорошие места ходим, вот и даёт тайга. В зимовье сидеть будешь, разве удача придёт?
По глазам вижу, довольна Авдо.
Но сегодня день тяжёлый: давят тучи, пробрасывается снежок, теплынь, глухо. Белка залегла, спят в дуплах соболи. Да и нам ходить тяжело.
— Горы сегодня ленивые, — говорит Авдо. — Никак не проснутся и на зверей сон нагоняют. Только молодые ходить будут, и то близко, возле гнезда.
— А где их возьмешь-то, молодых?
— Искать надо.
Прибежала Назариха, остановилась около меня.
— Что, нет никого? — спрашиваю её.
— У-у-у, — отвечает Назариха. — В такую погоду понесла вас нелёгкая. Сами маетесь и нас мучаете. Сидели бы в зимовье да чай пили.
В кедрачах залаял Орлик, Подходим. Среди кедров несколько лиственниц. Белка сидит на одной и посматривает на Орлика. Мех у неё голубой, а ушки и пушистый хвост ярко-красные.
Авдо останавливается под кедром и, поглядывая на белку, закуривает.
— А ты говорила, что зря пошли, — говорю я Назарихе.
Назариха начинает лаять. Белке надоело сидеть, она юркнула на вершину дерева и, спускаясь рывками вниз головой, цокала.
Я поймал её на мушку. Одна белка — все-таки не пустые. Но в это время среди веток метнулась серая птица. Белка даже цокнуть не успела, как очутилась в когтях. Ястреб ударил крылом о ветки и метнулся к кедрам. Мелькнул красный хвост белки и исчез.
Орлик тявкнул вслед птице и уставился на меня, его взгляд говорил: «Что же это делается на белом свете? Я полдня искал, и на тебе. Это же грабеж средь бела дня».
— Вот леший, — смеётся Авдо.
Назариха повернулась ко мне и протянула:
— У-у-у. Мол, ты-то что смотрел? Надо было стрелять. Тоже мне, охотник.
— Да я разве ожидал, что этот разбойник появится.
Раскладываем костер и варим чай.
— Со мной тоже один раз совсем чудно было, — рассказывает Авдо. — Иду по бору. Глухарь кормится. Давай его скрадывать. Совсем близко подошла. Глухарь возле колодины вереск клюет. Поднимаю ружье. Смотрю, на колодине соболь показался. Я совсем растерялась. Соболь прыгнул глухарю на спину. Глухарь, борони бог, перепугался, крыльями захлопал. Потом поднялся, улетел через распадок и соболя увёз. Собаки по следу соболя прибежали, совсем понять не могут, куда зверёк девался. Шибко смешно на них смотреть было.
На другой день пошла за распадок, куда уехал на глухаре соболь. Собаки залаяли. Прихожу. В колодине соболь. Задавил глухаря, наелся и спать лёг.
Мы пьем чай. Валит мелкий снежок. По веткам деревьев прыгают кедровки, каркают. Собаки сидят у костра с надеждой, что им что-нибудь перепадет от обеда.
Авдо в хорошем настроении. Она на промысле, а дело всегда порождает в человеке силу и энергию.
Из-под колодины, на которой мы сидели, к корню дерева мыши сделали дорожку. На снегу отпечатки их лапок. Впечатление такое, будто кто-то прокатился на колесе с узорами. Авдо посмотрела на мышиную дорожку, заулыбалась.
— Что это ты? — спросил я.
— Как-то на охоту пошла. Давно это было. Перед войной. Три дня ходила. Даже ворону в глаза не видела. Потом вышла на тропу. Это летняя дорога была от деревни к полустанку. Тогда почту на конях возили. Смотрю, на тропе след. Будто пополз кто-то. По краям следа ямки. Долго смотрела. Кто так ходить мог? Всех зверей следы знаю, всех птиц следы знаю — такого не видела. Шибко любопытно мне стало. Как так, в лесу живу, такого следа не знаю. Зверь какой-то новый пришёл? Пошла следить. Ночь пришла. Ночевала в лесу, утром дальше пошла. В одном месте след человека появился. За ручьем опять ползучий след пошел. Опять много думала. Однако, человек на чём-то едет? Весь день шла. Пришла на полустанок. У зимовья Матвей Синицын сидит, начальник почты. Рядом машина стоит: два колеса и больше ничего нет. Смотрю, следы от машины.
— Леший, — ругаюсь я. — Как ты на двух колесах ездишь?
— Смотри, — говорит Матвей.
Сел на машину, и она побежала по дороге. И совсем быстро, как олень. Мне охота стала на таком коне проехать.
— Садись, — говорит Матвей.
Села. Машина покатилась под гору к реке. Я кричу: «Тпруу!» Остановить хочу. Машина ещё сильней бежит.
— Матвей! — кричу я. — Останови коня!
Он схватился за живот и хохочет на весь лес. А тут уже речка. С размаху влетела я в воду.
Авдо смеётся.
В этот день мы вернулись ни с чем. А утром я проводил Авдо до Комариного хребта: она уходила в село. Авдо пожала мне руку и проговорила:
— Снег ещё немного навалит, выходи из тайги. Мать ждёт, я ждать буду. Маленько отдохнуть надо, погулять. А то я шибко старая стала. Когда теперь увидимся.
Авдо тепло, по-матерински посмотрела на меня.
— Пусть добрые духи пошлют тебе много чёрных соболей.
Авдо пошла по тропе. И долго её было видно среди деревьев. Я смотрел ей вслед и не знал, что больше мы с Авдо никогда не встретимся.

Наша временная стоянка посредине бора. Напротив друг друга стены в полтора метра высотой. Посредине костер. Стены сделаны для того, чтобы не продувал ветер.
В вершину Ключевой мы пошли на два дня. На столько и продуктов взяли. Двадцать километров. Много ли на себе унесёшь? А прожили уже четвертый день. Соболей здесь много. Андрей спромышлял двух, Михаил одного. Верно, я остался без трофеев, но что унывать, бывает. Тайга в другом месте мне отплатит за труды. В этом я убедился.
Из продуктов у нас осталось три ломтя хлеба, кусок сахару и масла с ложку. Я сегодня подстрелил только кедровок. Вот и всё.
— Завтра идем к зимовью, — решает Андрей.
Назавтра меня поднял холод. Подбрасываю в костер дрова. Вешаю на таган котелок с чаем. Голова тяжелая, ломит суставы.
На холодном небе угасают звезды. В вершинах деревьев несмело, точно спросонья, шуршит ветерок. Низко, задевая деревья, пролетает стая глухарей. Вскочили собаки, заметались по лесу.
Михаил садится, набивает табаком трубку и, прислушиваясь к шуму леса, говорит:
— Опять снег будет.
— Надоел, — говорит Андрей и встает. — Хорошего бы морозу с недельку, тогда бы погоняли соболей.
Пьем чай и увязываем на поняги небогатые пожитки: котелки, кружки, патроны, пушнину.
— Я пойду в вершину Маристой речки, — говорит Андрей. — По ней спущусь к зимовью.
— А я в Медвежью падь пойду, — говорит Михаил. — Места там глухие, может, что-то и спромышляю.
Я выхожу на тропу. Кружится голова, все тело точно побито. В полдень с великим трудом добираюсь до зимовья. Даю собакам поесть, пью таблетки и падаю в постель.
Проснулся к вечеру. Михаил сидит на нарах с трубкой в зубах.
— Что-то ты рано пришёл? — спросил я.
— Собаки сохатого угнали.
— Андрея ещё нет?
— Я его след пересёк километрах в десяти отсюда. На Комариный хребет свернул.
Состояние у меня скверное. Морозит. Но надо подниматься: пилить дрова, варить собакам еду, одному Михаилу не управиться, ему ещё нужно ужин варить, пушнину обрабатывать.
Разжигаю костёр и растапливаю в вёдрах снег. Михаил носит из бора кряжи на дрова. А над лесом уже опускаются сумерки. Где же Андрей? Пора бы ему уже быть.
— Придёт, — успокаивает меня Михаил. — Не первый год здесь охотится.
Пилим дрова. А ночь уже тут как тут. Стреляю три раза подряд. Андрей отозвался выстрелом из-за Глубокого распадка.
— Чаща там, — говорит Михаил. — Ночью можно без глаз остаться.
— У меня через неё тропа протоптана. Выйдет по ней.
Через некоторое время снова стреляю. Андрей отзывается ближе. Стучу по сухому дереву, чтобы Андрею легче было сориентироваться на звук.
— Э-эге-гэ, — доносится голос Андрея.
— Теперь придёт, — говорит Михаил. — На твой след, видать, попал. Давай ужин варить.
Разогреваем чай. Варим суп.
Через некоторое время выхожу из зимовья. Ночь. Темень. Стреляю. В ответ только тревожно гудит тайга. Ещё стреляю.
— Что там? — спрашивает Михаил.
— Не отвечает.
— Куда же унесла его нелегкая?
До глубокой ночи стучим по дереву и стреляем. Совсем рядом человек отзывался и вдруг как в воду канул.
— Не мог на медведя наткнуться? — гадаю я.
— Нет, собаки бы залаяли. Места там обманчивые. Свернул куда-нибудь в другую сторону. Ночует в хребте, а завтра придёт.
Утром Михаил ушел на охоту, а я решил продневать: мне нездоровилось. Если Андрей не придёт к обеду, пойду его искать.
Сон тревожный. Перед глазами Авдо. То мы с ней какие-то реки перебредаем, то на оленях мчимся. Не хватало мне только серьёзно заболеть. Ребятам испорчу всю охоту. Из-за меня, пока доставят в деревню, могут потратить больше недели, а это для охотника немало.
Вскоре пришёл Андрей. Лицо прокопчённое, белеют только зубы.
— Куда ты девался? — спрашиваю его.
Андрей некоторое время молчит. Достал папиросу и посмотрел на меня.
— Набрел на твой след. Показалось, не туда иду. Посмотрел на компас. Иду правильно, но не поверил ему и умахал в хребет.
Андрей развязал понягу, достал сохатиную печенку.
— Быка лет семи завалил.
Мясо нам было кстати: продукты кончались. Верно, сдавать в райпо его надо, но часть возьмем: не праздным делом занимаемся.
Выхожу из зимовья за дровами. Нет Назарихи.
— Сейчас здесь была, — говорит Андрей. — Всего меня обнюхала.
— Тогда к лабазу ушла.
— Я же ей не говорил, что сохатого спромышлял.
— Она не первый раз в тайге.
Через некоторое время Назариха пришла. Наелась так, что брюхо по земле волочится.
— Ай да Назариха, — восхищается Андрей. — И надо же богу её таким умом наделить.
Я снова ложусь в постель.
— Не проходит? — спрашивает Андрей.
— Хуже.
Андрей наливает стакан спирту.
— Пей и все шубы на себя. С потом вся хворь выйдет.
И верно, к вечеру мне стало легче.

С каждым днем усталость накапливается всё больше и больше. Снега выпало много. Ходить стало труднее. Лыж достать не мог: в магазинах их нет. Хотел сделать голицы — лыжи без камуса, но потом махнул рукой: отпуск подходит к концу, пора уже выбираться из тайги.
Сегодня встаю рано. Пью чай. Откуда-то доносится странный звук: вроде кто-то скребётся. Выхожу. Недалеко от зимовья, где мы берём снег для воды, лежит огромная колодина. У нее в конце дупло. В это дупло и скребётся Назариха.
«Не соболь ли туда забрался?» — мелькнула шальная мысль. Осматриваю колодину. Нет. Назариха смотрит усталым старческим взглядом.
— Что с тобой? — спрашиваю я.
— У-у-у, — отвечает Назариха.
Последнее время я ее вожу на поводке: берегу силы, пускаю только на свежий след соболя. В пути Назариха ведет себя нормально, но стоит мне присесть покурить, как она начинает грызть колодину. О странном поведении Назарихи я рассказал Андрею с Михаилом.
— Смерть чует, — говорит Андрей. — Постель себе готовит. Земля-то холодная.
Мне сделалось не по себе. Чувство страха шевельнулось в душе. Назариха давно вошла в мою жизнь дорогим существом. Пусть разум привык к слову «смерть» как к неизбежности, но где-то глубоко в душе сохранилось чувство ужаса перед ней, и смерть осталась такой же жуткой, как и во времена младенчества человечества.
— У меня был кобель по кличке Свирепый, — продолжал Андрей. — Так он за неделю до смерти стал делать себе из сухой травы могилу. Натаскал целую копну и в ней околел.
Я дал Назарихе два дня отдохнуть. Она повеселела. На третий день выходим рано. Утро борется с ночью. Вокруг лежит еще сумрак, но небо уже высветлено. Вскоре занялась заря, из-за гор показалось солнце.
Подхожу к кедровому лесу. Впереди, среди поросли, что-то мелькнуло. Подбегаю. След соболя. Назариха рвет поводок. Пускаю. Назариха махом умчалась по следу.
«Сейчас догонит», — радостно стучит сердце, и я спешу вслед за Назарихой. Соболь выходит на покоть. Лес сосновый, чистый. Сейчас догонит! На ходу ловлю каждый звук. Уже представляю на дереве соболя. Вот он сидит на вершине, крутит головкой, высматривает, куда бы прыгнуть.
А какая радость у Назарихи. Прыгает на дерево, оглядывается на меня. Полюбуйся. А вы про меня всякую чушь в зимовье болтаете.
Прохожу километр, другой, пятый. Назариха гонит соболя махом. Но что это? Пошла рысью. Вот перешла на шаг. Соболь оторвался далеко, остановится, послушает и опять убегает.
Появился Орлик.
— Орлик, взять! — натравливаю его на след.
Орлик посмотрел на меня и большими прыжками умчался в распадок, в сторону от следа.
Ну что ты с ним будешь делать! Не хочет гнать соболя. А Назариха совсем выдохлась. Вот она полежала на снегу и пошла шатаясь.
Закуриваю и зову Назариху. Через некоторое время появляется, морда опущена, глаза прикрыты, не смотрит на меня. В каждом движении чувство вины. Мне стало жаль её.
— Не горюй, — глажу я Назариху. — Я же сам виноват. Испугал соболя. В другой раз подкараулим его на кормёжке, тогда не уйдёт.
Назавтра иду опять в этом же направлении. Назариху отпустил с поводка. Она побегала возле меня и исчезла. А через некоторое время залаяла. Прислушиваюсь. Лает на соболя.
Ликует душа. Я радуюсь за Назариху, все-таки перехитрила соболя.
Прихожу. Ель не очень толстая, но косматая. На середине гнездо белки. Соболь перед рассветом позавтракал белкой и завалился спать в её гнезде. Сонного-то и застала Назариха.
Стучу по стволу. Соболь не показывается. Стреляю в крону ели. Упала ветка. Назариха метнулась к ней. Соболь в это время прыгнул с дерева. Мы увидели его тогда, когда он побежал. Назариха бросилась за ним, мелькнула среди деревьев и скрылась.
Я бегу следом. Надо же такому случиться! Можно сказать, с поняги ушёл. Догонит ли его Назариха? Орлика нет. Да и помощник он ей плохой. Очень жаль, что не берёт соболя. Снег глубокий, а для Орлика — как пороша. Он молодой и сильный. От этого бы соболь не ушёл.
Соболь идет чащей, петляет, но Назариха не даёт ему оторваться. Она собрала последние силы. Соболь мелькает впереди. За свою жизнь она догоняла их сотни и повадки знает хорошо. Сейчас он свернёт к упавшему кедру. Назариха срезала угол. Расстояние сразу сократилось. Соболь совсем рядом точно пролетел и исчез за ветками кедра. Назариха выдохнула из легких душивший её воздух и прыгнула через ствол…
Подбегаю. Ужас. Назариха прыгнула через упавший кедр, а на другой стороне была тычина, она пришлась в грудь и пронизала её насквозь. Кидаюсь к Назарихе. Мёртвая. Изо рта на снег падают капли крови.
Спазмы сдавили горло.
…Тело Назарихи я принес к зимовью. У колодины, которую она грызла, мы вырыли могилу и похоронили её. Ружейный залп возвестил тайгу, что среди нас не стало друга.
В этот вечер было грустно в зимовье. Я не находил себе места.

Мороз. Небо над головой голубое-голубое. На краю его, над горами, солнце: от него льёт столько света, что он не вмещается на земле. Кедры стоят в белой дымке, суровые и неприступные, как богатыри. Лиственницы подпирают небо. Они в куржаке. Точно какой-то волшебник каждую веточку оплел стеклянным кружевом, и эти кружева загораются то холодным матовым светом, то розовеют, точно наливаются брусничным соком, то вдруг от комля до вершины заискрятся, будто кто-то дерево осыпал звездочками. А воздух тугой и прозрачный. Я прислушиваюсь. Откуда-то издали доносится тихий серебряный звон. Может, где-то пасутся с колокольчиками олени? Нет. Так звенит таёжная тишина в морозный день. В такую погоду идти легко. Орлик бежит справа. Теперь мы вдвоём, Назарихи нет, поэтому Орлик старается изо всех сил. За утро нашел пять белок.
Иду косогором. Не тороплюсь. Встречается поросль пихтача. Деревца высотой метра в полтора стоят гурьбой, прижавшись друг к другу. Ветки их привалило снегом. На макушках белые шапки. Я стою будто окружённый детворой. Такую поросль охотники называют чепурой. Ни пройти по ней, ни проехать. Если соболь спрячется здесь, никакая собака не сыщет его.
Кое-как пробрался я через молодой лес. Вошёл в кедровый колок. Солнце сюда проникает с великим трудом. На снегу лежат его золотистые полосы. След соболя. Душа будто ахнула и замерла. Трогаю след посохом. Старый. Затвердел. Соболь прошел, видимо, ночью, спустился в распадок. На обратном пути пойду низом, может, на свежий след наткнусь. Но хотя зачем? Назарихи нет, а Орлик все равно не берет соболя. Грустно на душе. Идти сразу стало тяжелее. Добуду еще белку, и надо возвращаться к зимовью. И вообще, пора уже выбираться из тайги: отпуск подходит к концу.
Впереди Орлик поднимает глухарей. Они с шумом один за другим проносятся надо мной. Орлик бежит следом, подбегает ко мне и останавливается, заглядывая на деревья.
— Ну их к аллаху, — говорю Орлику. — Вон лиственный лесок. Белка должна там жить. Идём.
Орлик убежал. Я иду дальше. Кедровый лес сменил сосняк. Огромная колодина, а вокруг, неё все истоптал соболь. Что он делал? Кедровки зарыли орехи. Соболь отыскал тайник и лакомился орехами. Губа не дура. От колодины соболь пошел по хребту к северу. След свежий. Назариху бы… От нечего делать иду по следу. Куст рябины. Соболь увидел гроздь, прыгнул с пня, обломил ветку, съел ягоды и дальше пошел. Среди бора муравейник. Взобрался на кучу. Притоптал снег и сделал метку.
Тут след Орлика. Не бред ли? Орлик обнюхал след соболя и пошёл по нему, вначале трусцой, а потом махом. Но соболь сделал петлю в березняке. Орлик распутал след и опять пошел махом. Теперь я не иду, а бегу. Орлик пошел по следу соболя! Душа моя ликует. Верно, Орлик ещё не умеет следить, путается, но это не беда, научится, главное, что пошёл. Чем дальше гонит, тем азартнее. Пойдет махом, соболь свернёт в сторону. Орлик пробежит след, вернется, еще быстрей мчится.
Я мысленно его подбадриваю: «Молодец, Орлик! Только не бросай. До ночи гнать будем. Морозно. Ничего. Ночуем. Дров не занимать».
Лай! Далеко в хребте. Но лает неуверенно. Я бегу. Молод ещё Орлик. Обманет его соболь, не таких собак проводит. Пот заливает глаза. Рубаха прилипла к спине. Ничего. Орлик уже недалеко. Вот он где гнал соболя. По неопытности спугнул. Соболь мчитсгя по прямой. Орлик за ним. У Орлика прыжок — пять моих шагов. От такого не уйдёшь.
Редколесье. Чахлые листвянки. Среди них, на плешине, небольшой кедр и сосна с редкими сучками. Лает Орлик на сосну, но соболя на ней нет. Что случилось? Надо спешить.
Делаю круг. След соболя подходит к сосне. Орлик в азарте просмотрел его и пробежал метров десять мимо сосны. Остановился на всем скаку, юзом с сажень проехал. Вернулся к сосне, обнюхал ствол, соболем пахнет, залаял. Встал на дыбы, скребанул по стволу, но соболя нет. Вот и лает неуверенно.
И я в недоумении. Соболя нет, и следа дальше нет. Не улетел же он. Делаю еще больше круг. Что такое?
На следах Орлика след соболя. Притом идет туда, откуда прибежал Орлик.
Вот это отмочил. Когда Орлик стал настигать соболя, тот заскочил на дерево, Орлик пробежал, соболь в это время спрыгнул и убежал по следу Орлика в обратную сторону.
— Орлик, сюда! Усь!
Соболь пробежал метров двести по следу Орлика и свернул в покоть.
— Орлик! Соболь уйдёт!
Орлик нюхал след, сделал несколько прыжков и уставился на меня, точно говоря: «Что ты мне морочишь голову? Я же видел, как он мелькнул возле дерева, только впопыхах не сразу разобрался».
— Обманул он тебя, Орлик! — почти кричу я, а сам бегу по следу. — Гони! Иначе уйдёт. Скорей! Усь!
Орлик сорвался с места, поднимая снег, вихрем умчался по следу соболя. Я прошел шагов двести и остановился. Потер глаза. Под сердцем покалывало. Достал папиросу, закурил. А вокруг толпятся кедры. «Не догнать», — думаю с досадой.
И вдруг позади, шагах в двадцати, взлаял Орлик. Я вздрогнул от неожиданности. Оглянулся. Кедр. Орлик встал на задние лапы, точно медведь, и передними скребанул по стволу. Среди веток пугливо вздрогнул темный шар.
— Соболь! Чёрт подери! Орлик, да ты же молодчина!
Выстрел. Соболь у меня в руках. Орлик вылизывает из раны зверька кровь, как это делала Назариха, и косится на меня: мол, знай наших.
Я развязываю котомку, отдаю Орлику краюху хлеба, кусок сахару. Он лакомится, а я его обнимаю.
— Теперь мы с тобой повоюем.
Кладу соболя за пазуху и иду. Орлик трусцой бежит впереди. Остановится, оглянется и скалит зубы. Это он смеётся, а весь вид его говорит: «Не ушёл. Вот так. А ты ещё недоволен был. И бабушка Авдо хороша. Ругать её вроде неудобно, но ведь обидно, шалопутным назвала. Вот тебе и шалопутный».

Стою на самом высоком месте Комариного хребта. Вокруг громоздятся горы. На многих из них я бывал, промышлял белок или соболей. За горами синеют дали. Тайга. Сколько раз у ночных костров я проклинал охотничью жизнь. А вот пришло время покидать этот уголок земли — и загрустил.
Прибежал Орлик. Тыкается мордой в колени, а потом прыгает на грудь, старается лизнуть в лицо. Он тоже понимает, что сегодня мы пошли не охотиться, а просто побродить по лесу, полюбоваться природой. Обнимаю его.
— Прости друг, если когда-то неласков был с тобой. А ты за осень возмужал, многому научился, стал настоящей охотничьей собакой. Если доведётся, то мы еще с тобой попромышляем соболей.
Спускаемся в березовую рощу. Справа темная стена кедров, слева — строй золотистых стволов сосен и белый коридор берёз. На каждом дереве — живой черный ком, будто кто-то пустил детские шары, а они застряли в ветках. Это кормятся косачи.
Орлик подбегает к одной из птиц и с лаем прыгает на дерево. С перепугу косач взлетает, следом за ним поднимается вся стая и улетает в хребет. Орлик, не добежав до меня несколько шагов, остановился и смотрит: мол, что не стрелял.
— Пусть живут.
Иду рощей. Нас здесь завтра не будет, а жизнь тайги потечет своим путём. Разыграется обычная трагедия: соболь задавит краснобрового петуха. Потом забредёт сюда сохатый, поломает осинки, которые толпятся на закрайках березовой рощи. Весной сюда медведица приведёт медвежат. Она отведёт их в низкие и глухие места, подальше от свирепых медведей-самцов. А вон там, у речки Онкаек, в густом ельнике, отелится сохатиха. Сохатёнок, ушастый, длинноногий, будет с удивлением смотреть на мир и, когда впервые увидит солнце, испугается, спрячется матери под брюхо. На озёрах найдут приют гуси и лебеди. А в небе будут кружить орлы. И лес будет радостно трепетать листвой. Шелест листьев, журчание ручьев, гомон птиц и еще тысячи разных звуков — всё это сольётся в одну лесную песню, в песню жизни.
Долго стою над могилой Назарихи. Здесь, вместе с ней, осталась частица и моей жизни. Я много рассказал о ней, но ещё больше осталось нерассказанного. И горько сознавать, что Назарихи больше нет.
Захожу в зимовье и укладываю вещи. Мне помогает Андрей. Михаил хлопочет у печки.
На столе появляется целиком сваренный глухарь.
— Чтобы всего съел, — говорит мне Михаил. — Сам спромышлял.
Андрей из неприкосновенного запаса наливает в кружку спирт. Делает он это неторопливо: то на бутылку посмотрит, то в кружку заглянет. Михаил теребит рыжую бороду.
Поднимаем кружки.
— Первое слово тому, кто уходит, — предлагает Андрей.
— Большое вам спасибо, ребята, за все. Таёжных удач вам.
Выпили. Закусили. Веселье не идет. Где-то глубоко в душе тоска разлуки. За зимовьем глухо шумит лес.
— Передай привет Авдо. Пусть поджидает нас.

Авдо у печки выделывала камусы. Ее сестра Агафья, полная, дородная женщина, хлопотала на кухне. В окно ударил свет и золотистой полоской лег на пол. Авдо убрала с колен камус и тонкий охотничий нож. Встала: заныла поясница.
— Охо-хо-о, — протянула она и положила руку на поясницу.
— Надо бы дров принести, да боюсь, — проговорила Агафья, наливая в кастрюлю воду.
Авдо усмехнулась. С малых лет трусихой росла младшая сестра. Одна в лес не пойдет, от зайца в ужас приходит.
— Кого боишься? — спросила Авдо.
— Вчера бабы в лес за дровами ездили. След шатуна видели.
— Пошто он к дому пойдёт? У него своя дорога.
Сказала так Авдо больше для сестры, чем для себя.
Весь день не покидали её беспокойные думы. Недобрый зверь далеко от деревни не пойдёт: голод пригонит его к людям. Может беда случиться. Что сделают с шатуном ребятишки и бабы? Утром к Валентину ходила. Он больной. Мужики в тайге. Некого послать следить шатуна. Велел всем, кто умеет стрелять, ружья наготове держать. Запретил ночью по деревне ходить. Вызвал вертолет из города. Завтра прилетит. С ближних стоянок охотников вывезут, они и пойдут зверя следить.
«Однако, надо бы всех охотников оповестить, — думала Авдо. — Зверь голодный. Врасплох нападёт, худо охотнику будет».
Авдо принесла дров, растопила печку.
— Что-то ребят долго нет, — забеспокоилась Агафья.
— Кино шибко длинное. Две серии.
Авдо подошла к окну. Солнце опускалось за горы, виднелась только кровавая кромка, от этого и снег, и окна домов были алыми, точно облитые кровью.
Напротив, через дорогу, стоял деревянный клуб. Ветер шевелил афишу. Она тоже была кровавой.
Авдо улыбнулась. Давно, еще до войны, в эвенкийское стойбище привезли кинокартину «Чапаев». Люди на белом полотне бегали, шевелили губами, стреляли. Авдо сидела и думала: «Как это люди не падают с полотна? И столько много. Как их привёз русский парень? Где прятал?»
Вдруг человек в черной парке появился. За ним целый табун коней. Люди длинными ножами машут. Человек в черной парке что-то крикнул, и все помчались на Авдо. Вот уже копыта коней над головой. Испугалась Авдо, борони бог, как юркнула под скамейку да как закричит:
— Анё-ё-ё! (Анё — мама (эвенк.).)

Потом над ней всё стойбище смеялось. А Авдо в другой раз стала садиться поближе к дверям: кто знает, дурной конь попадётся, прыгнет в зал.
Солнце скрылось за горы. И сразу все потускнело. Нахмурились хребты, потемнели окна домов, из лесных чащ поползла ночь, недобрая, хмурая.
«Штой-то сейчас мужики в тайге делают? — думала Авдо. — У Николая лыж нет. Снег глубокий. Как он теперь ходит? Однако, устаёт много. Теперь скоро придёт. Унты ему сшить надо. Только опять в город улетит. Совсем испортился парень. Как без тайги можно жить? Надо его к Красной речке сводить. Места там шибко добрые. Осенью сохатых много, соболей много. Молодые охотники не идут туда: далеко. Зря место пропадает.
Геолог Трофимов обещал прилететь. Однако, где-то потерялся. За Мохнатым хребтом ключ есть. Никто его не знает. Чай там варила. Пошла за водой. В ручье воды совсем мало. Решила ямку сделать. Зачерпнула котелком гальку с песком, а там крупинки золота. Показала крупинки золота Трофимову. Он всё записал, на карте крестики поставил. Однако, без меня не скоро найдёт».
Двери клуба распахнулись. На улицу высыпали ребятишки. Первым выбежал Федя. Остановился, сбил шапку на затылок и скорчил гримасу. Девчонки и мальчишки засмеялись. Авдо с любовью и чуточку с завистью смотрела на них.
«Еще маленько подрастет Федя, поведу его в тайгу, — думала она. — Гор не боится, хорошо стреляет, охотник добрый будет».
— А-а-ай! — резанул сердце крик.
Ребятишки вздрогнули и на секунду замерли. У Авдо похолодело сердце: из-за угла дома вышел медведь и остановился. Авдо видела только глаза, маленькие, беспощадные.
— А-а-ай! — опять раздался крик. И все ребятишки пришли в движение: одни, давя друг друга, бросились обратно в клуб, но застряли в дверях, другие кинулись по улице к домам, где можно укрыться.
Авдо схватила нож и выскочила на улицу. Мимо нее шмыгнул Федя с двумя девчонками.
— Бабушка, медведь! — крикнул на ходу Федя.
И в тот же миг, точно мохнатый ком, подкатился к ней медведь, в двух шагах встал на дыбы, раскрыл пасть и так рыкнул, что где-то звякнули стекла.
— Куда ты? — крикнула Авдо.
Авдо сжала нож и глянула в свирепые глаза медведя. Сердце её содрогнулось, но в тот же миг пришло спокойствие. На своем веку она много раз встречалась с медведем. Его сила, проворство, сообразительность всегда у нее вызывали уважение и страх. Первый раз этого страха не было.
— Пошто ребятишек трогаешь? — проговорила Авдо. — Што они тебе плохого сделали?
Медведь зло фыркнул. Взметнулись седые волосы Авдо.
— Пошто злым духом пришел в деревню?
Медведь шагнул к ней и поднял лапы, чтобы обнять.
Авдо взмахнула рукой, и нож по рукоятку, точно в глину, вошел под лопатку.
Медведь рыкнул, но захлебнулся, обнял Авдо и стал медленно садиться. Авдо почувствовала, как жгучей болью вошли когти в спину, что-то хрустнуло в груди, в глазах вспыхнуло пламя, и всё померкло.

* * *

Сразу же за селом, в сосновом бору, холмик с деревянной тумбочкой, выгоревшей на солнце. К нему протоптана дорожка. На холмике лежит ветка кедра и гроздь рябины. Рядом в немом молчании застыла приземистая сосна с темными подпалинами на стволе. В её густой кроне — гнездо горлицы.
Зимой здесь мечутся вьюги, а с приходом весны слетаются птицы, и всё вокруг наполняется гомоном. На холмике вырастает подснежник. Подняв голубую головку, он тянется к небу.
Часто сюда приходят и подолгу сидят две седые женщины — Агафья и моя мать. Одна из них положит на могилку лесной цветок или зеленую веточку и скажет:
— Я, сестра, скоро опять приду, навещу тебя.
Или:
— Спи, подружка.
Наступит осень. Первый снег выбелит землю. Одна за другой бригады промысловиков отправляются в тайгу. Но прежде чем ступить на таёжную тропу, каждый охотник в полном снаряжении придет к этому холмику и возьмёт горсть земли как благословение таёжницы на удачу.

Повесть Н. Д. Кузакова названа «Тайга — мой дом» не для красного слова. Это выражение в полной мере можно отнести и к героине произведения эвенке Авдо, и к самому автору.
В книге естественно сочетаются два взгляда на мир природы: один как бы изнутри, другой — извне. Автор — коренной житель тайги, потомственный охотник, многие годы проведший в сибирской глуши; он же — горожанин, журналист, писатель. Для творчества Кузакова типичны и глубокая достоверность, и тонкое эстетическое чувство.

О себе Кузаков пишет так:
«Родился в 1928 году в деревне Ика Катангского района Иркутской области, которая находится на реке Непе — притоке Нижней Тунгуски. Рос в охотничьей семье, дед и отец занимались только охотничьим промыслом. Я уже в девять лет имел собственное ружьё и своих собак.
Во время войны, когда мужчины ушли на фронт, мы, подростки, кормили мясом всю деревню, месяцами жили в тайге. Иногда с нами охотились и женщины. Тогда-то и свела меня судьба с эвенкой Авдо. Так мы и выросли в тайге, в зимовьях. В 1945 году я прибавил себе год (ростом я был ничего, тайга не жалела на это сил) и с парнями 1927 года рождения ушел в армию. Служил в Чите в войсках МВД.
И вот тут-то я обнаружил, что моя таёжная наука в городе ничего не стоит. И в двадцать один год пришлось садиться за парту в 5-й класс.
В 1954 году я работал редактором многотиражной милицейской газеты „Социалистический порядок“. В 1958–1963 годах закончил отделение журналистики в хабаровской Высшей партийной школе. С 1963 по 1974 год работал в Читинском комитете по телевидению и радиовещанию. Создал радиостанцию „Колос“ для тружеников села, затем организовал телевизионную станцию „Нива“. Недавно ушел на профессиональную писательскую работу. В разное время в Иркутске и Москве выходили книжки моих рассказов, повесть для детей „Фляжка голубой воды“, роман „Любовь шаманки“.
В тайге бываю и сейчас. Время от времени охочусь на соболей и белку. На Тунгуске у меня свои собаки, свои охотничьи угодья.
Национальность? Русские признают меня за русского, эвенки — за эвенка, буряты — за бурята. И на Тунгуске, и в Забайкалье, и в Агинском национальном округе я свой среди своих.

А это хорошо».